Все вечеринки завтрашнего дня - Уильям Гибсон

Иногда ей казалось, что он это делал лишь для того, чтобы "завести" старика, чтобы вытянуть из него истории. Скиннер был молчуном, но, крутя и вертя в руках какое-нибудь ветхое Фонтейново сокровище, он порой начинал рассказывать, и тогда Фонтейн садился и слушал, время от времени согласно кивая, будто истории подтверждали какие-то его давние подозрения.

Зная о прошлой жизни Скиннера, Фонтейн принимался сам изучать предмет с новым любопытством, задавать вопросы.

Ей казалось, Фонтейн живет в мире вещей — мире вещей, сделанных людьми, с их помощью ему легче приблизиться к людям. Если Скиннер не мог рассказать ему историю какой-нибудь штуки, он выдумывал собственную, по особым приметам вычитывал предназначение вещи из ее формы, судил о ее применении. Казалось, это его утешает.

Для Фонтейна все имело историю. Каждый предмет, каждая деталь, составляющая существующий мир. Многоголосый хор, прошлое, что живет во всем, море, волны которого раскачивают корабль настоящего. Когда он строил для Скиннера фуникулер, лифт, который полз по канату к верхушке наклонной железной башни, — тогда поясница у Скиннера разболелась настолько, что он уже не мог взбираться вверх с прежней легкостью, — Фонтейн имел наготове историю о происхождении каждой детали. Он сплел эти истории вместе, пустил электричество: тележка подъезжала, клацая, к люку в полу стариковской комнаты.

Сейчас Шеветта стоит здесь, рассматривая в витрине часы с порыжевшими циферблатами и неподвижными стрелками, она боится истории.

Потому что знает: Фонтейн определит ее историю совершенно по-своему, и это будет история, которой ей не избежать.

Сквозь дверное стекло, достаточно толстое, преломляясь, словно сквозь воду, в дальнем конце лавки горят огни. Туда ведет неприкрытая дверь.

"CLOSED/CERRADO" — сообщает картонка с загнутыми уголками, висящая за стеклом на крючке с присоской, какие встречаются в душевых комнатах.

Шеветта стучится.

Почти сразу первая дверь открывается, чья-то фигура маячит на фоне яркого света.

– Эй, Фонтейн! Это я, Шеветта.

Фигура, шаркая, приближается, это действительно он — угловатый чернокожий с седеющими волосами, скрученными в несимметричные косички, которые висят, как веточки пыльного комнатного растения, вянущего без воды. Когда он огибает тускло отблескивающую стеклянную витрину, она замечает в его руке пистолет устаревшей модели, с крутящимся барабаном, одна пуля на выстрел.

– Фонтейн? Это я…

Он замирает у стойки, смотрит. Делает шаг вперед. Опускает ствол.

– Шеветта?

– Да.

– Подожди. — Он подходит ближе и пристально смотрит на нее, потом вглядывается в темноту за ней. — Ты одна?

– Да, — говорит она, тоже оглядываясь.

– Подожди… — лязг замков, снимаемых засовов, наконец дверь открывается, и он изумленно таращится на нее. — Ты вернулась.

– Как ты, Фонтейн?

– Прекрасно, — говорит он, — прекрасно. — Он делает шаг назад. — Заходи.

Она входит. Запах машинного масла, политуры, убежавшего кофе. Тысяча разных вещей угадываются в темноте с рифа истории Фонтейна.

– А я-то думал, что ты в Эл-Эй.

– Была. Вернулась…

Он закрывает дверь и запирает ее — процесс сложный, но он справляется с ним и в темноте, и, может быть, даже во сне.

– Старик помер. Ты знаешь об этом?

– Знаю, — говорит она. — Отчего?

– Совсем дряхлый стал, — говорит он, убирая в карман пистолет. — Не мог однажды встать с постели. Свернулся калачиком, как младенец. Кларисса ходила, нянчилась с ним. Она, Кларисса, сиделкой раньше была. Говорит, когда кто отвернется к стене — считай, скоро помрет.

Шеветте мучительно хочется что-то сказать, но слова не идут.

– Эй, подруга, мне нравится твоя стрижка, — говорит Фонтейн, рассматривая ее. — Не такая колючая, как прежде.

* * *

– Все меняется, — говорит Фонтейн, имея в виду мост и его население.

Он рассказывает ей о новой моде строить магазины, чаще всего — не на деньги людей с моста; о том, что владельцы нанимают людей, чтобы те жили в этих лавках и охраняли чужую собственность.

– Этот "Счастливый дракон", например, — говорит он, держа обеими руками белую фарфоровую кружку с горьким густым кофе, — стоит там потому, что кто-то решил сделать на нас деньги. Туристы там покупают все подряд, потом идут на нас поглазеть. Раньше такого ни за что бы не было.

– А как ты думаешь, отчего все так изменилось?

– Да не отчего, само по себе, — отвечает он. — У всего есть срок.

– А Скиннер? — спрашивает она. — Он здесь жил всю жизнь, разве нет? В смысле, когда все было так, как было. С самого начала. С тех пор, как построили мост.

– Ну не всю жизнь. Только под конец. Вот эта куртка, которая на тебе, он ее в Англии купил, когда был молодой. Он там жил и гонял на мотоциклах. Он мне рассказывал. Гонял на них до самой Шотландии, все на свете объездил на очень старых мотоциклах.

– Да, он однажды рассказывал что-то такое. Потом он вроде вернулся сюда, и случился Первый толчок. Мост разрушился. Вскоре он и поселился здесь.

– Вот, — говорит Фонтейн, — я тебе кое-что покажу. — Он открывает шкафчик. Вынимает оттуда клинок с рукояткой из позеленевшей меди с чеканкой. Вытаскивает его из начищенных до блеска кожаных ножен. Лезвие из дамасской стали все в патине темных узоров.

Клинок воспоминаний Шеветты, рукоять в чешуе обточенных шлифовальным ремнем сегментов печатной платы.

– Его при мне ковали, — произносит она, наклоняясь поближе, чтобы рассмотреть.

– Из приводной цепи мотоцикла "Винсент Черная Молния" 1952 года выпуска. Скиннер гонял на нем по Англии. Этому зверю тогда самому было добрых лет сорок. Он говорил, что ни один мотоцикл не мог с ним сравниться. Хранил его цепь, пока не нашел того кузнеца. — Фонтейн подает ей клинок. Пять дюймов лезвие, пять дюймов рукоять. — Пусть будет у тебя.

Шеветта проводит пальцем по плоскости лезвия, по чешуйчатому узору черно-белых пятен металла, кованного из звеньев мотоциклетной цепи.

– Я недавно думала об этой штуке, Фонтейн. Сегодня. Вспомнила, как мы ходили к тому кузнецу, что жег кокс в кофейной жестянке.

– Да. Я тоже помню, как он это ковал. — Он протягивает ей ножны.

– Но тебе ведь нужно продать эту штуку. — Она пытается вернуть нож.

– Это не для продажи, — отвечает он, — я хранил это для тебя.

У Фонтейна в задней комнате сидит очень странный мальчик. Неуклюжий латиноамериканец, коротко стриженный. Он все время сидит на полу, скрестив ноги, на голове — старый шлем виртуальной реальности, скорее всего подобранный на свалке военных роботов. На коленях — старый ноутбук. Мальчик методично жмет кнопку, картинки на экране меняются.