Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение - Алексей Юрчак

Рис. 6. Комсомольское собрание группы в вузе. © РИА «Новости»/МИА «Россия сегодня»

Подобный опыт комсомольской работы и ее преемственности, естественно, не ограничивался Ленинградом, а повторялся по всей стране. Маша родилась в 1970 году в Калининграде, где и окончила школу. В восьмом классе школы ее выбрали комсоргом класса, а уже в девятом классе она заняла более высокий пост, войдя в комсомольский комитет школы. Маша, как и Андрей, упоминавшийся выше, быстро поняла из практики комсомольской работы, насколько важным в этой работе является точное воспроизводство формы авторитетного дискурса. Первый урок этого она получила довольно рано, еще в возрасте 10 лет, когда весь ее класс готовился к церемонии вступления в пионерскую организацию. Ученикам дали задание оформить личную «пионерскую книжку» — ученический альбом, в который надо было скопировать текст пионерской клятвы и который надо было по своему усмотрению оформить рисунками и изображениями советской символики (красными флагами, звездами, серпами и молотами и так далее). Мать одного из одноклассников Маши, профессиональная художница, нарисовала в пионерской книжке своего сына красивый портрет Ленина в круглой золотой рамке, окруженный пшеничными колосьями и красными знаменами. Маша вспоминает:

Люба, о которой говорилось выше, была старше Маши на 12 лет и жила в другом городе. Но урок, который она однажды получила от своего учителя рисования, был удивительно похож:

Для Маши и Любы слова учителей стали неожиданностью, и они их запомнили надолго. Они думали, что, нарисовав портреты Ленина, они проявили уважение и верность его заветам. Но учителей волновало другое — они не хотели, чтобы ленинские изображения, нарисованные детьми с неизбежными искажениями, были выставлены на всеобщее обозрение. Из учительских комментариев видно, что проблема была не в том, что дети не умели профессионально рисовать портреты вообще, а в том, что это неумение проявилось именно в портрете Ленина. Возможно, учителя боялись, что подобные рисунки, выполненные их учениками, могли быть поняты как проявление идеологической невнимательности, а может и неблагонадежности, самих учителей. Но этими опасениями реакция учителей не исчерпывалась. Было еще и ощущение того, что изображения Ленина — это нечто особенное, нечто выпадающее из ряда других идеологических символов советской системы. Ленина, в отличие от других символов, нельзя было искажать, поскольку в этом проявлялись не просто невнимательность или неумение, а некое особенное кощунство, нарушающее общий порядок вещей.

Что касается учеников, то они впервые столкнулись в этих случаях с важнейшим принципом советской идеологической системы, согласно которому «Ленин» функционировал в этой системе не просто как один из идеологических символов, а как ее основной, организующий символ, стоящий над всеми другими символами и высказываниями. Этот «господствующий символ» (master signifier) не мог быть поставлен под сомнение в рамках советского авторитетного дискурса. Напротив, любое высказывание на этом дискурсе могло рассматриваться как легитимное только при условии, что оно строилось на основе ленинского учения или функционировало как цитата из его высказываний. То есть любое авторитетное высказывание в советском идеологическом пространстве было, по определению, вторично по отношению к символической фигуре «Ленин». Поэтому образы Ленина, как и цитаты из его текстов и выступлений, не могли быть представлены как личная интерпретация художника или писателя. Их нельзя было изображать в форме, которая случайным образом отличается от зафиксированного стандарта. Напротив, образы «Ленина» должны были функционировать как непосредственные, прямые отпечатки с оригинала. Именно поэтому только официально санкционированные художники могли работать над изображениями Ленина, используя для этой работы его посмертную маску или слепок головы — прямые материальные продолжения его реального, физически воплощенного «я»[86].

Вернемся к комсоргу Маше из Калининграда. В девятом классе Маша стала членом комсомольского комитета школы, возглавив в нем работу по учету успеваемости. К ее новым обязанностям добавилась необходимость выступать на общих комсомольских собраниях школы. Составляя тексты для этих выступлений, Маша впервые близко столкнулась со структурными особенностями авторитетного дискурса и усвоила, насколько важно было четко воспроизводить его форму. Маша рассказывает о том, как она готовила тексты на этом языке: «Закончив писать свой текст, я бы не могла его пересказать своими словами. Но я чувствовала, как и все, что он звучит правильно. Вообще звучание этого языка меня впечатляло с детства; он звучал серьезно и непонятно».

Инцидент с портретом Ленина, вызвавший ощущение стыда перед другими, а затем и опыт работы комсоргом класса все больше уверяли Машу в том, что для написания текстов в авторитетном жанре, по ее словам, «нельзя заниматься сочинительством». Вместо этого надо уметь воспроизводить стандартные термины и формулировки, большинство из которых нетрудно найти в печати. Работая над своими выступлениями, объясняет Маша, она «сначала копировала несколько предложений из какой-нибудь газетной статьи на подходящую тему… переписывала ключевые фразы, которые могли мне пригодиться. А затем на их основе выстраивала свой текст». Приобретя опыт такого письма, Маша могла воспроизводить множество примеров особой терминологии, фразеологии и конструкций этого языка по памяти, не обращаясь к печатной продукции. Она даже выработала для себя довольно подробные грамматические приемы, позволяющие создавать новые фразы на этом языке. Хотя Маша рассматривала их как свои личные хитрости, эти приемы были удивительно похожи на общие принципы авторитетного дискурса, рассмотренные в главе 2, — они позволяли Маше скрывать свой авторский голос, кодировать новую информацию через устойчивые формы, менять темпоральность высказываний на прошедшую и так далее.