Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

— А представляешь, если бы ты все-таки со мной поехала… — чуть слышно сказал Лева, но слова эти прозвучали громко и решительно. — Бог знает, что будет дальше, но мне трудно представить, что мы с тобой можем больше никогда не встретиться, если я сейчас уеду один… Может, подумаешь? Я бы сдал билеты, остался, подождал, пока ты оформишь документы… И даже то, что быть не может, однажды тоже может быть…

Лида положила голову ему на плечо и даже не ответила. Лев знал, что говорил впустую, — ей? уехать?

Не могло быть речи.

— Я не хочу ни о чем говорить, — сказала Лида. — Иди ко мне.

Свет был потушен, как всегда в моменты их близости. Лида не могла допустить, чтобы мужчина, пусть и влюбленный, а значит, почти слепой, рассматривал ее далеко уже не идеальное тело, все эти складки и неровности, нажитые за довольно насыщенную жизнь, ее грудь, так гордо и непобедимо когда-то торчащую, но давно утратившую эту гордость, ее поплывшую талию и бедра, куда шире, чем ей хотелось. Ей было и так очень неловко, а свет смутил бы еще больше. Лев на все это вообще не обращал внимания, но с ее условиями всегда безоговорочно соглашался — в этой темноте была своя яркость и ясность, неповторимость и непредсказуемость, их отношения этой тьмой светились, а обнаженные тела излучали такую страсть и нежность одновременно, что оба они все равно продолжали видеть друг друга даже в этой кромешности. Утомленные, иссохшиеся, но наполненные любовью, они так и остались лежать сплетенными, не в силах оторваться один от другого, осознавая при этом, что это их последняя ночь, еще одна такая вряд ли когда представится. Сердца их еще не успели успокоиться, отчаянно требуя свободы, Лидкина голова лежала у Левушки на груди, и ей отчетливо слышны были громкие и непрерывные толчки его взбудораженной крови. Но вскоре хватка их ослабла, они чуть отвалились один от другого, как отваливаются от сиськи звереныши, насосавшиеся материнского молока. Слегка отстранились, но недалеко, чтоб все равно соприкасаться и дышать дыханием друг друга.

Левушка прикрыл Лиду пледом, зажег сигарету и лег на спину, уставившись в темноту. Опустошенные и слегка сонные после любви, они лежали, подхваченные ленивым потоком неторопливых бесплотных мыслей, совершенно не связанных с отъездом и разлукой, они словно растворились друг в друге, и ничто не могло их отвлечь. Оба, не сговариваясь, решили запомнить эту ночь, насытив ее деталями, которые, нанизанные как бусины на леску, превратятся в драгоценное ожерелье, одно из самых дорогих воспоминаний в их жизни — одинокий продавленный матрас со сбившимся бельем посреди комнаты, чуть спертый пыльный запах, банка из-под килек в томате, которая послужила им пепельницей, разбросанная по полу одежда, огромная простыня в несуразный цветуечек в ванной вместо полотенца, чтобы закутаться с ног до головы и превратиться в огромный кокон. А еще Левушкин настойчивый и горячий шепот так близко от Лидиного уха, что разобрать его обжигающие слова было совсем невозможно, и ее кивок — да! да! — а что да, на что она соглашалась?.. Внезапная вспышка нервного веселья с хохотом и попыткой посчитать Левушкины несуществующие кубики на животе, смешная подростковая возня и следом ее нежные утонченные поцелуи по всему его телу, начиная с мифических кубиков, и ниже, и выше, — быстрые, мелкие, невесомые, словно бабочка крылышками, до мурашек. Его тонкие умные руки, знающие, когда и что нужно делать, его неровный, белесый и такой романтичный шрам на левом запястье, по которому она водила ноготком. Бутылка Лидиного любимого советского полусладкого шампанского, распитая на брудершафты, именно так, на брудершафты, — сначала они перешли на «вы», сладко и затяжно целуясь, потом плавно на «ты» и так дальше, до дна, с поцелуями, пока хватало шампанского. А еще его попытка представить, что если б они были вместе — как это? Смутные догадки, милые предположения, смелые фантазии… Нет, я бы тебя не выдержала… Или вас? На чем мы остановились? Мы на «ты» или на «вы»? «Мужчина, я уже совершенно ничего не помню», — жарко шептала непонятно отчего захмелевшая Лида, и глаза ее пылали счастьем. И следом в ход пошла бутылка боржома, снова выпитая на брудершафт — Левушке очень понравилась эта восхитительно-непредсказуемая идея с брудершафтами и внезапное переключение ролей, было в этом что-то театрально-сказочное, что он и решил вдруг рассказать ей сказку, как малышке, наверное, чтоб крепче заснула. Сказку на посошок, вроде как детскую, про мальчика и девочку, почти про Кая и Герду, только про Леву и Лиду, немного взрослую. Как Лева уехал в Снежное царство, а Лида, совсем еще юная, отправилась его искать. Одна, с маленьким рюкзачком за спиной. Искала долго, гордо проходила мимо белых коней и прекрасных принцев, по страшным темным лесам, разбивая то там, то тут яйца Кощея Бессмертного, спасаясь от козней злобных кикимор и вредных бабок-ежек. И вот, увидев полмира, переплыв все моря-океаны, пройдя через лесные чащи и перенаселенные города, Лидочка нашла своего Левушку, который давно превратился в одинокого седого старика, а она все еще оставалась такой же маленькой девочкой с широко распахнутыми изумрудными глазами, продолжающей любить всех вокруг. Рассказывал он эту беспощадную сказку холодными губами, словно зачитывал, как приговор. «Нет, грустно получается», — сказал сам себе и оборвался на полуслове, хотя они в этой небыли уже нашли друг друга.

Хорошо, что она глубоко спала и сказки этой не слышала.

А потом робкое предрассветное касание, объятия, животные, чуть грубоватые ласки, словно впрок, чтоб запомнила его силу, напор и дерзость. И снова он целовал, задыхаясь, а она дарила себя без стыда и тонула в упоительном блаженстве. «Последний раз… Последний раз…» — стучали слова в виски.

Утром выпили чаю со старыми неразгрызаемыми сушками, другого ничего не нашлось (холодильник-то уже увезли). Подкрепиться хоть как-то перед поездом следовало, но об этом они заранее совсем не подумали. Загрузили чемоданы в такси и поехали на Белорусский. Молча, четко, по-деловому, задолго до подачи поезда. Долго стояли на платформе, глядя друг на друга. Лида была совершенно пустой, растерянной, болела не только ее душа, она и физически чувствовала, что да, жизнь уходит, вернее, вот-вот уедет в длинном поезде. Лева стоял близко, касаясь, и смотрел на ее лицо, почти не видя, смотрел туда, где тускнели зеленые глаза. Вдали раздались скрежет и шипение, словно заворочался огромный разбуженный дракон, и с каждой секундой шум все нарастал, пока наконец у них за спиной не пролязгал состав. И остановился, шумно и устало выдохнув.

— Пора. Хорошо, что тащить недалеко. Пятый вагон. Подожди пока здесь, я загружу вещи. — Лева стал хлопать себя по карманам, нахлопал билет с паспортом, подхватил два чемодана и пошел к вагону.

Проводница, полная, рыхлая, кряхтя и охая, спустилась по высокой лестнице, почти вывалилась из вагона и принялась грязной тряпкой протирать поручень. Потом отдышалась и милицейским взглядом въедливо посмотрела на Льва.

— Ну-с, — сказала она, как врач, и стала внимательно, по-чекистски, долго изучать протянутые документы. Придирок не нашлось, пустила, разочарованно хмыкнув.

Лида стояла на платформе с багажом, пока Лев бегал в вагон и обратно. Загрузились на удивление быстро, распихали чемоданы по полкам, сели в купе и задвинули дверь. Снова помолчали — то ли все слова были уже сказаны, то ли их осталось так много, что непонятно было, с чего начать.