Мои палачи - Дана Блэк

Надо привлечь внимание охраны. Сигнализация, авария…

Пристегиваюсь. Сдаю назад. Разгоняюсь, выворачиваю руль и врезаюсь в ряд запаркованных машин.

— Он обещал, что в среду вечером приедет. Вот я и жду, — говорят по телевизору в каком-то популярном ситкоме.

Спрыгиваю с окна.

Тоже жду.

Только у меня понедельник. Утро, частная клиника и гипс на левой руке.

Гуляю по палате, пью кока-колу из банки, проверяю телефон — ничего не меняется. Мама не звонит, не идёт. Задержусь здесь ещё хоть на пару дней — пропущу рейс.

А мне этот перелом и без того мешает. На горячей линии авиакомпании сказали, что если гипсу не менее двух суток — на борт меня не пустят.

Но с рассвета субботы до сегодняшнего утра уже двое суток есть. Так что осталось выбраться из клиники.

Набираю маму. Слушаю гудки. За дверью раздается музыка ее сотового.

И она заходит в палату.

Несусь ей навстречу. Запинаюсь на тапочке.

— Господи, Юля! — она едва успевает меня подхватить за здоровую руку. — Куда скачешь? Ещё и ноги переломаешь, — осторожно, не касаясь травмированной конечности, прижимает меня к себе. — Ну, как ты?

— Отлично, — бодро заверяю. — Можно прямо щас ехать домой. Зачем мне тут сидеть? Не понимаю. Обычно людям сразу в травмпункте оказывают помощь. И посылают восвояси. Никто не валяется в кровати.

Она вздыхает. Отходит к столу, выгружает из пакетов гостинцы.

Фрукты, соки, сладости, контейнеры с домашней едой…

Так.

— Мам, — стараюсь не поддаваться панике. — Мы же договорились. Ты приедешь и меня заберёшь.

— Юль, — в том же тоне отвечает она. — Артур сказал, что надо полежать. Мало ли. У тебя в организме недостаток кальция. Хрупкие кости. Как бы осложнений не было.

— У меня, — выделяю интонацией, — осложнений нет. Это у Артура осложнения. На мозге.

— Юля, — она с укоризной качает головой.

— Двадцать три года Юля, — брякаю банкой с газировкой об стол и в стороны летят мелкие брызги. — Я свободный человек. Почему некоторые, пользуясь своими одноклассниками-крутыми-врачами, насильно держат людей в больнице? Я не могу уйти, пока не разрешит Артур. Ты сама вслушайся.

— Ну ладно тебе нагнетать, — она миролюбиво отмахивается, присаживается в кресло. — Этот травматолог…как его…Роман? Артур сказал, что очень хороший специалист. Для твоего же здоровья.

— Ага.

— Вот тебе и ага. Юля, ты успокойся. И посиди, не мельтеши. Разговор есть.

Начинается.

Плюхаюсь напротив. Бездумно пялюсь в висящий на стене тиви.

Она говорит:

— Артур-то не понимает, куда ты рвешься. А я знаю. К рисовальщику своему ты рвешься.

Закатываю глаза.

Вот зачем я тогда ей наплела про идиотского художника?

— И в санатории вы поругались тоже из-за этого твоего маляра, — продолжает она обзывать несуществующего мужчину. — Но ты задумайся, к чему тебя твои глупости привели. Психанула, полезла на нервах в машину, парковку разворотила. Ты руку сломала, Юля! А все из-за этого…мазилки. Тюбика с краской. Бумагу марать — все, что он умеет. А Артур, ты посмотри, — она кивает на воображаемого Артура, — день и ночь под дверью сидит.

Хмурюсь, понимая, к чему она клонит.

— Нет, он сюда не зайдет, — говорю прежде, чем мама успевает открыть рот. — Врач на моей стороне. Ему скандалы в клинике не нужны. А мы опять начнем кричать.

— Так не кричи, — она пожимает плечами. — Знала бы ты, как Артур себя винит за твой перелом. Осунулся весь, смотреть страшно.

Не удерживаюсь от смешка.

Знаю я, как он себя винит. И за перелом, и за то, что мы прикрыли скандал моим неумением управлять транспортным средством.

Когда приехали сюда в субботу утром, и начали прямо у палаты ругаться, Алан, наконец, сообразил, что это уже перебор. И больше не отсвечивает.

А Артур винит себя. И сидит.

Такое я маме сказать не могу. И она снова заводит песню про художника:

— Этот твой мастер кисти. Когда он тебя ждёт? Вылет когда?

Болтаю ногой в воздухе. Разглядываю кошачью морду-апликацию на носках.

Мама будет меня отговаривать. И если не получится, то вместе с Артуром встанет на страже.

Чтобы вразумить блудную дочь.

Но признаваться, якобы нет никакого мужчины с кисточкой — поздно, она меня просто не поймёт.

— Как ты эту гадость пьёшь, — она отбирает у меня газировку. Пододвигает банку с соком. — Так что с художником?

В дверь деликатно стучат. Приоткрывается щель, и в нее пытаются запихнуть мягкого зайца.

Заяц большой, и щель нужна больше. Розовая попка с белым хвостиком никак не лезет. Кто-то мучается и всё равно толкает.

Мы с мамой смотрим на это дело. Мама откашливается:

— Давайте уже заходите вместе с зайкой.

После заминки появляются заяц с Артуром. Заяц и, правда, огромный, почти с Артура ростом, с длинными висящими ушами. Мама цокает языком:

— Красавец какой. Толще тебя, Артур. Ты вон уже как Юля скоро будешь костями греметь.

— Так чахну, Елена. Без пирогов ваших, — он садит зайца на кровать.

— Исправим, — мама встаёт, одергивает юбку. — Щас заедем с тобой в магазин. И к нам на обед, — она наклоняется через стол, чмокает меня. Шепчет. — Будь умницей. Не ругайтесь. Я снаружи.

Она выходит из палаты, Артур с игрушкой сидят на кровати. Он улыбается, неловко, застенчиво, краешком рта.

— Не прогонишь?

— С каких пор спрашиваешь?

— Юля. Я и так себя г*вном чувствую.

— М-м. Поэтому продолжаешь меня здесь держать.

— Я не держу. Я беспокоюсь.

— А на парковке почему не беспокоился? Сильвестр Сталлоне. Рэмбо, первая кровь, — поднимаюсь и он тоже встаёт, иду к нему, он идёт навстречу.

— А что мне ещё делать? Слов они не понимают.

— И ты не понимаешь.

Останавливаемся почти вплотную друг к другу и молчим. Он небритый. Пахнет кофе и дымом. Смотрит не мигая, и ресницы на ввалившихся глазах кажутся ещё гуще. Он чуть дёргается вперёд, словно хочет обнять, но отступает на шаг. Говорит:

— Я не знаю, чем мы все вместе закончим. Но ты пока ещё моя жена. Ты ей и останешься.

— Он обещал, что в среду вечером приедет. Вот я и жду, — говорят по телевизору в популярном ситкоме.