Белеет парус одинокий - Валентин Катаев

– Взять мерзавца! Отвезти!

Городовые бросились к старику и схватили его, выворачиваялокти. Они потащили его из хибарки, как куль соломы. Гаврик сел на пол и, кусаякулачки, зарыдал злыми, бешеными слезами.

Некоторое время он сидел не шевелясь, прислушиваясь однимухом к шумам и шорохам ночи. Другое оглохло. Иногда мальчик нарочно затыкалздоровое ухо. Тогда со всех сторон его охватывала глубокая, немая тишина.Становилось страшно, как будто в этой тишине его молчаливо подстерегалакакая-то опасность. Он открывал ухо, как бы торопясь выпустить на волю запертыезвуки. Но одно ухо не могло вместить в себя все их разнообразие.

То слышались редкие, сильные вздохи моря и ничего больше. Тоначиналась хрустальная музыка сверчков, и тогда прекращался шум моря. То теплыйбриз пробегал по бурьяну, наполняя ночь шелестом, не оставляющим места ни длясверчков, ни для моря. То слышался один лишь треск лампочки, в которой выгорелкеросин.

Внезапно мальчик ясно почувствовал свое одиночество. Онторопливо задул огонь и бросился за дедушкой.

Роскошная августовская ночь висела над миром. Черноемерцающее небо осыпало бегущего мальчика звездами. Звон сверчков подымался,струясь, до самого Млечного Пути. Но какое дело было измученному иоскорбленному ребенку до этой равнодушной красоты, не имевшей власти сделатьего счастливым?

Гаврик бежал изо всех сил.

Он догнал дедушку лишь в городе, на Старопортофранковскойулице, возле самого участка.

Два городовых – один сидя, а другой стоя – везли дедушку наизвозчике. Старик лежал, соскользнув с сиденья, в ногах у городового, поперекдрожек. Его голова бессильно прыгала и билась о подножку. По лицу, грязному отпыли и крови, бежал свет газовых фонарей.

Гаврик бросился к дрожкам, но они уже остановились у воротучастка. Городовые тащили спотыкающегося старика в ворота.

– Дедушка! – закричал мальчик.

Городовой слегка стукнул Гаврика ножнами шашки по шее.

Ворота закрылись.

Мальчик остался один.

Наступил миг величайшего Петиного торжества и счастья.

Не было еще и часу дня, а он уже обегал всех знакомых вдоме, показывая свою новенькую гимназическую фуражку и возбужденно рассказывая,как он только что экзаменовался.

По совести признаться, рассказывать было почти нечего.Никакого экзамена, собственно, не было – было легкое приемное испытание,продолжавшееся пятнадцать минут. Оно началось в половине одиннадцатого, а впять минут двенадцатого приказчик в магазине рядом с гимназией уже вручилмальчику, галантно улыбаясь, его старую соломенную шляпу, завернутую в бумагу.

Фуражку Петя как надел перед зеркалом в магазине, так уже ине снимал до самого вечера.

– Ух, как я ловко выдержал экзамен! – возбужденно говорилПетя, торопливо шагая по улице.

Он заглядывал во все стекла, чтобы лишний раз увидеть себя вфуражке.

– Друг мой, – замечала тетя, у которой от смеха дрожалподбородок, – успокойся. Это был не экзамен, а всего лишь испытание.

– Ну, тетя! Как вы можете так говорить? – гневно багровея итопая ногами, на всю улицу кричал Петя, готовый зарыдать от обиды. – Ведь вы жене видели, а утверждаете! Это был самый настоящий экзамен, а вы в это времясидели в приемной и не имеете права так утверждать! Я вам говорю, что былэк-за-мен!

– Конечно. Я дура, а ты умный! Было испытание.

– А вот экзамен!

– Я ему – брито, а он мне – стрижено.

Этими словами тетя весьма прозрачно намекала на старинныйукраинский анекдот про одного упрямца, который поспорил с женой: стрижена илибрита борода у волостного писаря.

Упрямец против всякой очевидности кричал «стрижено» до техпор, пока разъяренная жена не кинула его в речку. Уже утопая, он продолжалпоказывать пальцами над водой, что стрижено.

Но Петя не обратил на этот намек никакого внимания и сослезами в голосе повторял:

– А вот экзамен, а вот экзамен!

У тети было доброе сердце. Ей стало жаль отнимать уплемянника самую дорогую часть его торжества. «Экзамен» – одно слово чегостоит! Пусть же мальчик радуется. Не стоит его огорчать в этот знаменательныйдень.

Тут тетя даже решила немножко покривить душой.

– Впрочем, – сказала она с тонкой улыбкой, – я, вероятно,ошиблась. Кажется, это был действительно экзамен.

Петя просиял:

– Ого, еще какой экзамен!

Но в глубине души Петю, конечно, грызло сомнение. Всепроизошло как-то чересчур быстро и легко для «экзамена».

Правда, детей выстроили в пары и повели «в класс». Правда,был длинный стол, покрытый синим сукном. Правда, сидели строгие преподаватели всиних мундирах, в золотых очках и пуговицах, в орденах, в крахмальных, даже навид твердых, как скорлупа, манишках и гремящих манжетах. Среди них выделялисьмуаровая ряса и женские кудри священника.

Опускался желудок, потели ноги, ледяной пот выступал нависках… Все было, как полагается испокон веков.

Но сам экзамен… Нет, теперь Петя ясно понимал, что это быловсе-таки лишь испытание.

Как только мальчики расселись по партам, один изпреподавателей тотчас уткнул нос в большую бумагу на столе и произнес,прекрасно, отчетливо, кругло выговаривая каждое слово:

– Что ж, приступим. Александров Борис, Александров Николай,Бачей Петр. Пожалуйте сюда.

Услышав свою фамилию и имя, прозвучавшие так чуждо и вместес тем так жгуче в этом гулком, пустынном классе, Петя почувствовал, будто еговнезапно ударили кулаком под ложечку. Он никак не предполагал, что страшный мигнаступит так быстро.

Мальчик был застигнут врасплох. Он густо покраснел и, почтитеряя сознание, подошел по скользкому полу к столу.

Три мальчика поступили в распоряжение преподавателей.

Петя достался священнику.

– Нуте-с, – сказал громадный старик, заворачивая широкийрукав рясы.

Затем он воткнул в узкую грудь кинжал наперсного креста насеребряной цепочке. Цепочка была из плоских звеньев, с прорезью, как в кофейныхзернышках.

– Подойди, отрок. Как звать?