Вечный хранитель - Виталий Гладкий

Круто обернувшись, Антип поспешил за односельчанами, которые уже ушли довольно далеко.

— Что, девка в душу запала? — насмешливо спросил Жук.

— А тебе разве нет?

— Да-а, мечта… Не скрываю. Но думаю, что нам в этом вопросе ничего не светит. Эта красотка как сахар в стеклянной банке. Полизать стекло можно, — то есть помечтать, — но слаще во рту все равно не станет. Похоже, она тут вроде святой. Или ведьмы — поди знай. Но то, что ее побаиваются — факт. Ты заметил?

— В общем… да, — не очень охотно ответил Глеб. — Согласен с тобой.

— У меня есть идея.

— Звони…

— Давай прихватим с собой братину и спустимся к реке. Посидим, погутарим… Не будем мешать бабулькам… — Жук покосился на двух уже знакомых им женщин преклонных лет, оставленных Антипом для уборки.

Похоже, в деревне была своя иерархическая система, и эти две тетки стояли на самой нижней ступени сословной лестницы.

— Здравая мысль, — понял его Глеб. — Поддерживаю.

Наверное, место, где они уединились, и было предназначено для посиделок. На широкой песчаной отмели лежали два окоренных бревна, а посредине между ними, опираясь на корневища, стоял толстенный дубовый пень с ровным срезом, принесенный, судя по его виду, весенним паводком.

— А вот и стол! — весело сказал Жук и поставил на пенек полную братину. — Будто для нас приготовлен.

— Держи. Закуска… — всучил ему Глеб большое краснобокое яблоко.

Они сели на бревна друг против друга, разлили вино по кружкам и выпили «во здравие», как сказал Жук. Здравница не относилась к кому-то конкретно. Просто к этому располагала окружающая приятелей красивая природа, приятная прохлада на удивление чистой реки и солнце, которое уже не жгло по-летнему, а обогревало, лаская своими лучами вместе с легким ветерком кожу на открытых участках тела.

— Они что, сектанты? — спросил Жук, поставив пустую чашу на пенек.

— Похоже на то, — ответил Глеб.

— И что у них за вера?

— Понятия не имею. Надо было спросить у бати, может, он знает, но я не догадался.

— Да-а, история… Я слышал, что в лесах появились секты, которые практикуют человеческие жертвоприношения.

— Боишься, что тебя, как приснопамятного капитана Кука, тюк топориком по темечку — и на костер?

— Тебе смешно, а у меня второй день почему-то волосы ни с того, ни с сего дыбом встают. Странное место…

— Обычное. Глушь, русская глубинка. А вот люди — да, странные. И то только потому, что они не приемлют цивилизацию.

— Ладно, пусть так. Хрен с ней, с этой цивилизацией. Мы тоже ее не видим по полгода, и ничего. Ты лучше скажи мне — здесь есть что-нибудь по нашей части?

— Отец утверждал, что есть. А я ему верю. Так что давай еще денек отдохнем и и потом пойдем в поиск. Но перед этим нужно поспрашивать Антипа. Может, он что подскажет.

— Как же, подскажет… Боюсь, если мы заикнемся о наших намерениях, нас отсюда немедленно выпрут.

— И то верно. Не исключено, что так оно и будет. Но у меня есть солидный козырь…

Договорить Глеб не успел. В кустарнике, который рос на берегу, раздался треск сухих веток, и на отмель вышел мужчина, в котором Глеб узнал… Виктора!

— Не помешаю честной компании? — насмешливо спросил Виктор и, не спрашивая разрешения, уселся рядом с Жуком.

Глеб промолчал. Он был огорошен и не знал, как себя вести с этим человеком. За него ответил захмелевший Жук, которому в таком состоянии было море до колен:

— Конечно, помешаете. Но куда вас девать? Сидите, коли пришли. Вот только тары лишней у нас нет. А то и винца налили бы…

— Это не проблема, — ухмыльнулся Виктор и жестом фокусника достал, как бы из воздуха, небольшую чашу с медным ободком.

Жук и Виктор выпили, а Глеб даже не притронулся к своей кружке. Ему очень хотелось подняться и зацедить в зубы этому наглому негодяю. Наверное, Виктор что-то прочитал на лице Глеба, потому как вдруг стал серьезным и спросил:

— Ву мё самбле дэ-примэ?[61]

— Нон, ту ва бьен[62], — машинально ответил Глеб.

И тут же захлопнул рот. Виктор спрашивал на французском языке! И он ответил тоже по-французски! Откуда этот бандит-сектант знает иностранный язык?! И потом, почему Виктор уверен, что Глеб поймет его?

В свое время под нажимом отца Глебу пришлось выучить латынь и древнегреческий, в институте он усовершенствовал свой английский язык, а французский освоил, когда полгода жил в Париже, обучаясь у известного эксперта по древностям, доброго приятеля отца, тонкостям его профессии.

— Нам нужно поговорить без посторонних, — между тем продолжал Виктор и по-прежнему на французском.

— О чем?

— У нас есть общая тема, уж поверьте мне.

— Ладно. Договорились. Где и когда?

— Сегодня. Вечером. Приходите на это место, когда над горизонтом появится луна.

— А вы меня ножичком…

— Не говорите чепухи. Мы с вами не враги. А то, что случилось в вашем городе… это была большая глупость с моей стороны. Просто я потерял голову.

— Э-эй, мужики! Стоп! Аут! — вмешался Жук, который совсем обалдел от того, что Глеб и Виктор разговаривают на незнакомом ему языке. — Вы чё, в натуре, меня за пень держите?! Хотите побазлать, гутарьте на нашем, родном. А то как-то не очень красиво получается. Все-таки компания…

— Извините, уважаемый… — Виктор встал. — Я вас уже покидаю. Не буду вам мешать. Позвольте откланяться… — Он церемонно поклонился, при этом его глаза насмешливо блеснули.

Глеб несколько заторможенно кивнул в ответ, все еще не в состоянии переварить услышанное. Виктор ушел. Жук сначала с негодованием воззрился на Глеба, а затем с обидой сказал:

— Ну ты и темнила… У тебя тут, оказывается, кореша имеются. А говорил — впервые здесь, впервые… Брехло!

— Плесни, — указал Глеб на свою кружку; Жук молча исполнил его просьбу. — Я сказал тебе правду. Но пока я и сам ничего не могу понять…

Глеб выпил вино одним духом, хотя кружка вмещала едва не пол-литра. Выпил и закурил. Жук последовал его примеру. Он неотрывно следил за лицом Глеба, будто мог прочитать на нем потаенные мысли приятеля, а в его коричневато-желтых тигриных глазах таилась хищная настороженность.

Педрилло оказался человеком слова. Возможно, Остерман и сопротивлялся внутренне, не хотел приглашать Сен-Жермена на воскресную ассамблею в своем дворце, но отказать любимому шуту Анны Иоанновны не мог. Все знали, что Педрилло, при всей своей угодливой любезности и беззаботности, обид не прощал никому. Над ним можно было смеяться и подшучивать сколько угодно, когда он выкидывал свои штуки, но оскорблять шута в личном плане могли позволить себе немногие, притом лишь обиженные умом.