Истерли Холл - Маргарет Грэм

Они ускорили шаг. Надо вернуться до темноты, к тому же уже начинается его смена. Когда он помогал Грейс сесть в коляску, послышался голос Оберона:

– Но мы можем предложить больше, назовите любую цену.

Фроггетт что-то сказал, но Джек не расслышал, что именно – он устраивал Грейс поудобнее, но потом он снова услышал, как Оберон произнес:

– Форбс? Джек Форбс, вы хотите сказать?

Оберон стоял возле библиотеки отца, дожидаясь вызова. Ему придется сказать, что он потерпел поражение, и молодой человек знал, чем ему придется за это заплатить. Но в ушах его по-прежнему звучал смех Джека Форбса и его фраза: «Вот балбес!» Как он посмел? Как это нищее отродье, этот оборванец посмел назвать его балбесом?

И только уже потом, когда он спускался, пошатываясь, по лестнице, сглатывая кровь и превозмогая боль от полученных ударов, ему пришел в голову вопрос: кто мог предупредить Фроггетта о его намерениях? Ведь кто-то это сделал. Кто-то сломал ему жизнь. Последние слова отца раскаленной иглой впивались ему в голову:

– Научись держать пасть на замке. Кто-то узнал о наших планах, ты, кретин собачий.

Утром следующего дня Оберон стоял у окна гардеробной, растрепанный после сна. Он не полностью оделся, подтяжки свисали до полу, ноги босые. Для работы на шахте у него был костюм, но, черт возьми, надевать его смешно и бессмысленно, если воздух пронизан угольной пылью, густой и жалящей, и рубашка пропитывается ею в течение часа. Он принялся застегивать пуговицы, но пальцы слишком дрожали и совсем не слушались.

Где этот чертов камердинер, как его там? Он попытался думать яснее, но у него плохо получалось, потому что голова все еще гудела после вчерашних побоев, отцовских разглагольствований, боли и стыда от провала. Он глубоко вздохнул, стараясь вспомнить имя камердинера. Черт, да как же его зовут? А, слава богу, вспомнил, Роджер, вот как. Всех отцовских холопов звали Роджерами, а почему бы и нет? Дел и так полно, чтобы еще запоминать имена этих чертовых слуг. Арчи и Джеймс – это лакеи, Роджер – камердинер, горничные звались Этел. Все они до одной были Этел, хотя вроде была еще какая-то Лил. О господи, невозможно ни на чем сосредоточиться. Он продолжал трясти головой, и постепенно способность думать возвращалась к нему.

Он выглянул в сад. Как хорошо, что окна его комнат выходят в эту сторону на безупречный выезд с газонами без единого сорняка. Этим тоже занимались специально нанятые люди. А их как звали? Но ему незачем об этом знать. Он оперся об оконную раму. Все болело, ему хотелось съежиться на корточках и стонать. Но он заставил себя смотреть в окно, продолжая настойчиво убеждать себя в том, что он очень доволен видом сада. Размышляя об этом, он расправил плечи и поднял голову. Как он мог бы жить в комнатах, выходящих на террасу, откуда бросилась Вейни? Ощутив сильный толчок в сердце, он почти обрадовался. Боль заставила его собраться, та самая боль, которая пронзила его, когда мать, постепенно истаяв, умерла от чахотки.

Когда же уйдет эта боль? Вызванная двумя смертями, она, кажется, только усиливается. Он почувствовал, как плечи снова обмякли и слезы сдавили горло. Но мужчины не плачут. Он выпрямился и с усилием поднял голову. Слезы уместны только к концу побоев. Он узнал об этом в день материных похорон, когда он заплакал, и отец в тот вечер вызвал его к себе в кабинет. А когда он не вызывал Оберона, будь проклят этот кабинет? Когда-нибудь он взорвет его к чертям вместе с родителем.

Ему нужно подышать свежим воздухом, но тогда придется искать эти проклятущие ботинки. Он осторожно, преодолевая боль, открыл окно. Новых следов побоев на лице не было, зато хорошо были заметны те, что остались с прошлого раза.

Приятно знать, что даже его папаша может промахнуться. Оберон хрипло засмеялся.

Солнца не было, от ветра лепестки цветущих деревьев слетали на землю. Ветви кедра, растущего посреди лужайки, отбрасывали длинные тени. Считалось, что дереву шестьдесят лет, и, если судить по высоте, так оно и есть. Кедр, очевидно, посадил отец теперешнего старшего садовника. Интересно, как садовникам нравится теперь работать на нувориша. Ведь раньше дом принадлежал представителям голубых кровей.

«Но штука в том, что многие аристократы продали или даже сожгли свои дома, лишь бы не платить растущие налоги, так что не исключено, что слуги радуются таким людям, как мы», – предположил Оберон. Он перегнулся через подоконник и вдохнул свежий утренний воздух – это хорошо для легких, потому что потом ему придется несколько часов провести в шахте. Дул свежий ветер, но кедр как будто не замечал его. Оберон улыбнулся. Ишь, чертяка, не качается, какой бы силы ветры его ни обдували. Может, однажды и сам он достигнет такой же прочности. Да, все может быть, но пока что надо найти проклятые ботинки.

Оберон осторожно двинулся к шнуру звонка справа от двери в его спальню, стараясь не потревожить ребра и преодолевая острую боль. Дернув за шнур, он вернулся к большому зеркалу и остановился. Попытки застегнуть верхнюю пуговицу ни к чему не привели – пальцы слишком сильно дрожали. Бог ты мой, но Роджер должен прийти. Сейчас он уже должен закончить с отцом. Оберон внезапно бросил возиться с пуговицей. Ну конечно… Разумеется… Он смотрел на свое отражение в зеркале, и постепенно к нему начало приходить понимание.

Он упомянул о покупке домов только в разговоре с Вероникой. Это было перед завтраком, когда она зашла к нему в комнату. Сестра не стала бы никому это передавать. Как раз в это время Роджер убирался в гардеробной. Должно быть, папаша пришел к этому же выводу, иначе почему слуга до сих пор не явился?

В этот момент раздался стук в дверь, и вошел Роджер. Явился наконец, подумал Оберон, да еще приклеил к губам улыбку, застывшую, как будто ее отлили на папашиных заводах.

– Вы звонили, мистер Оберон?

Рабочий день у Эви начался в пять тридцать, как и всегда. И ей это очень нравилось. Она с удовольствием первой спускалась вниз на кухню, которую теперь считала своей территорией. При виде ее мыши, тоже как всегда, пустились врассыпную. Кажется, все всегда остается неизменным, но сегодня, может быть, произойдут перемены. Она разожгла печь, и в кухню вошли Энни, Сара и Милли. Милли принялась натирать плиту графитом.

– Ну, надо же, такая рань, а ты сияешь, как медный таз, Эви. Ты точно чокнулась, – заметила девушка.

Эви внимательно взглянула на Милли. Глаза у девушки опухли, как будто это она не спала всю ночь. Самой Эви не хотелось засыпать: она боялась, что вчерашняя радость уйдет во время сна.

Сара и Энни уже стучали и гремели кастрюлями в моечной. Эви возразила:

– На улице весна, Милли, расцвели примулы, в траве уже распускаются первоцветы. Я видела их сегодня из окна спальни. Они растут широкими полосами, разве ты не обращала внимания?

– Ой, да ну тебя. Займись лучше чаем для хозяйских слуг и этой старой пьяницы.

Эви, которая уже собралась поставить чайник на плиту, с грохотом поставила его на место и, громко стуча каблуками, вплотную подошла к Милли, стоявшей на коленях на полу рядом с плитой.