Лютый беспредел - Сергей Майдуков

— Отойди, Леха! — крикнул он азартно и стал вбивать кий в глотку лежащего на полу Енота.

Шуша быстро пополз к выходу, но его настигли и вышвырнули в окно. Не обратив внимания на девушку, спортсмены, гогоча и толкаясь, ринулись вниз.

Оля осталась наедине с Енотом. Окровавленный кий вывалился из его рта, ощетинившегося красными осколками зубов. Оля открыла шкаф и принялась натягивать на себя что попало: тесный свитер, какую-то дурацкую джинсовую куртку, летние брюки. Обуви в шкафу не нашлось, но Оля решила, что раздобудет что-нибудь внизу.

Прежде чем покинуть комнату, она, пыхтя, придвинула к Еноту кадку с пальмой, надрываясь, подняла и опустила со стоном. Под кадкой затрещало. Бросив ее, Оля воровато огляделась, отряхнулась и побежала вниз за спортсменами.

На лестнице, в холле и во дворе лежали убитые и искалеченные осетины. Спортсмены, весело перекликаясь, обыскивали их, забирая деньги, гаджеты и оружие. Один крикнул:

— Эй, красавица! А попрощаться?

Оля испуганно метнулась в сторону и едва не наступила на Караева. Она узнала его по одежде. Лица у него не было. Сплошное черно-красное месиво с дико выпученным глазом, очутившимся почему-то не в глазнице, а на щеке.

Вскрикнув, Оля рванулась к воротам. Путь ей преградил мужчина, который выбросил Караева в окно.

— Стой, — сказал он. — Ты кто? Проститутка?

— Официантка я! — жалобно вскричала она. — Из «Терека». Меня похитили и во взрыве обвинили.

— О? — удивился мужчина. — А взорвала ресторан не ты?

— Могла бы, так взорвала бы! — ответила Оля. — Ненавижу их! У, как я их ненавижу.

Он засмеялся и отступил в сторону, освобождая ей дорогу. Она побежала прочь, не осознавая нелепости своего наряда, потому что все было заслонено счастливым ощущением свободы. Если и были в мире люди, готовые оплакивать убитых и искалеченных членов осетинской группировки, то это была не Оля Карасева, вот уж нет.

Той ночью Геннадий Ильич едва не свихнулся от радости. В дверь позвонили, пришел Сережа и объяснил, что он лишь притворялся мертвым по просьбе следователей. Инсценировка понадобилась для того, чтобы усыпить бдительность бандитов.

— А так все в порядке, — заверил отца Сережа. — Только холодно было очень. Меня ведь по-настоящему похоронили, чтобы не вызывать подозрения. Смотри…

Он принялся доставать изо рта глину и бросать себе под ноги. В доме сразу сделалось грязно, и вообще, выяснилось, что дело происходит не дома, а на какой-то площади с каруселью. Маленький Сережа уже не стоял рядом, а уезжал на рябой лошадке, не оглядываясь на призывы Геннадия Ильича.

— Подожди! — крикнул Геннадий Ильич. — Дай хоть посмотреть на тебя, сынок! Мы ведь никогда больше не увидимся. Сергей! Сережа!

— Проснись, — попросила Люся. — Тебе что-то плохое снится. Ты кричал…

Он открыл глаза. Это была не Люся. Рядом с собой Геннадий Ильич увидел Ольгу.

— Черт! — пробормотал он. — Во сне тоже покоя нет. Нигде нет.

— Это пройдет, — прошептала она. — Надеюсь. Иначе невыносимо. Я тоже мучаюсь.

Он сел и откашлялся.

— Сестра снится?

— Почти каждую ночь.

Геннадий Ильич помолчал и предложил:

— Ложись со мной. Хочешь?

— Хочу, — ответила Ольга.

Она легла на спину, зажмурилась и замерла. В ночной тишине было слышно, как она сглатывает.

Геннадий Ильич положил руку на ее левую грудь и почувствовал, как сильно и неровно бьется ее сердце. Ольга задрала на себе футболку до шеи. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Он медленно приблизил свои губы к ее губам. Она взяла его за шею и прижала к себе. Они начали целоваться, пробуя друг друга.

Геннадий Ильич лег к ней вплотную. Ее ноги были ледяными. Он натянул одеяло, чтобы укрыться, но она не дала. Сталкиваясь руками, они ласкали друг друга. Это были беспорядочные ласки, неправильные. Ничего похожего на прелюдию к сексу. Они как будто проверяли, рядом ли другой, не делся ли куда.

Не отрывая губ, Геннадий Ильич лег сверху. Ольга развела ноги, но он всякий раз попадал не туда. Она помогла ему очутиться внутри нее. Там было горячо и сухо. Ее пальцы были холодными и жесткими. Он продвинулся глубже, и у них начало понемногу получаться.

— Не спеши, — попросила она, слегка задыхаясь. — Больно с непривычки.

— Привыкай, — сказал он. — Теперь мы часто будем.

Она со свистом втянула воздух сквозь зубы, как делают, когда обожгутся или поранятся. Это неожиданно распалило Геннадия Ильича до такой степени, что он был вынужден остановиться. Ольга не угадала его состояния. Ее ноги поднялись и легли на его поясницу, скрестившись там. Геннадий Ильич больше не мог сдерживаться. Все кончилось быстро и конвульсивно.

— Ну вот, — пробормотал он виновато. — Как мальчишка.

— Не уходи, — попросила она, часто дыша. — Двигайся. Еще немного… немного…

Он подчинился. Опьянение страстью прошло, и теперь он мог следить за ней и выражением ее лица. Она так и не открыла глаза. Резко привлекала его к себе, задавая темп толчкам. Ей понадобилась минута или чуть больше. Ее губы искривились, как будто она собиралась расплакаться. Тело под Геннадием Ильичом отвердело и завибрировало, затрепыхалось, а потом обмякло.

Ольга вздохнула и открыла глаза. Они смотрели друг на друга с расстояния десяти или пятнадцати сантиметров.

— Я все испортила, — сказала она. — Нужно было тебя отпустить.

— Не нужно, — возразил Геннадий Ильич и вдруг с удивлением обнаружил, что готов к продолжению.

С ним такого давно не бывало. С молодости, когда никак не удавалось насытиться обладанием женского тела. Он подвигался, давая Ольге понять, что все только начинается.

— Подожди, — попросила она. — Перевернись на спину. Теперь я сверху.

Геннадий Ильич дал ей возможность поменять позицию. Ольга не села на него в классической позе наездницы, а легла, и это было восхитительно. Несколько раз они одновременно приближались к оргазму, но замирали, пережидая, чтобы растянуть удовольствие. Когда терпеть стало невозможно, они довели начатое до конца и некоторое время лежали рядом, задыхаясь, не в состоянии пошевелить пальцем. Простыня под ними была влажной. За окном стелилась метель, а у них было лето в разгаре.

— Это, наверное, ужасно, но я счастлива, — пробормотала Ольга. — И хотя я чувствую себя предательницей, но все равно счастлива.

— Я тоже, — сказал Геннадий Ильич.

Он приподнялся и лег, потому что у него закружилась голова.

— Тебе плохо? — спросила она встревоженно.

— Мне хорошо, — ответил он.