Трон императора. История Четвертого крестового похода - Николь Галланд

Джамиля пожала плечами.

— Всякие. Жалобные, застольные…

— Давай послушаем жалобные.

— Ладно. Это песня из Талмуда.

— О, Талмуд! Мой любимый! — воскликнул я, даже не представляя, о чем идет речь.

Женщина заиграла, и меня буквально затрясло: ее голос выражал глубочайшее горе, казалось, она оплакивает собственных детей. Но затем она пропела перевод, чтобы я все понял:

— Не сдерживай сочувствия к тому, кто взывает к тебе из глубины своей души. Не презирай убогого, просящего о милосердии. — Она сделала небольшую паузу, а потом многозначительно добавила, глядя прямо мне в глаза: — Не вменяй ему в вину его прежние грехи, похороненные в сердце.

— Ладно, ладно, намек понял, — сказал я, опускаясь рядом с ней на скрещенные ноги. — Раз такое дело, научи меня играть.

Джамиля протянула мне инструмент. Я взял его и положил выпуклой декой на колени, неловко пытаясь левой рукой обхватить широкий гриф. Осторожно прикоснулся по очереди ко всем четырем струнам.

Она опустила ладонь на гриф лютни, чтобы успокоить вибрацию струн. Я сверху опустил свою ладонь и неожиданно для себя произнес:

— Если бы это была романтическая песня, то сейчас для меня настал бы самый подходящий момент заключить тебя в объятия.

— Ммм, — уклончиво промычала Джамиля и, не изменив позы, предложила: — Давай покажу, как пользоваться плектром.

Она протянула руку к инструменту.

Гораздо позже, когда с крыши спустилась Лилиана, Джамиля все еще обучала меня. Мы больше не дотрагивались друг до друга, но у меня было такое ощущение, что теперь мы с ней тесно связаны, и в этом было больше эротики, чем в любом поцелуе. Смущало то, что я вдруг словно проснулся к жизни. Смущало и заставляло испытывать неловкость, будто предавал ту женщину, которую любил у себя на родине. Интересно, стала бы она ревновать? И вообще, она когда-нибудь меня ревновала? Я пришел в ужас оттого, что не мог вспомнить. Джамиля заметила мою грусть и, ничего не выпытывая, переключила внимание на Лилиану.

— Как тебе удалось что-то разглядеть в темноте? — спросила она.

— У всех факелы. Раненые падают на землю и становятся факельщиками, так что для тех, кто продолжает драться, освещение с каждой минутой становится лучше. Сначала мне было весело, потом стало скучно, а теперь я беспокоюсь, потому что драка продолжается уже несколько часов и не думает утихать, а, наоборот, разгорается все сильнее.

Джамиля поморщилась.

— Грегор не собирался участвовать в стычке, он отправился на поиски Отто, а того очень просто найти: где потасовка — там и он.

— Справиться с Отто, вошедшим в раж, не так-то просто, даже для Грегора, — всполошилась Лилиана.

— Зато его легко перехитрить. — Я слегка приосанился.

— О, только не это, — вздохнула Джамиля. — Ну когда ты чему-то научишься?

Задача была не в том, чтобы отыскать потасовку, а в том, чтобы отыскать нужную потасовку, ибо весь Задар был охвачен уличными драками. Я не знал плана города, но заметил, что наш дом стоит в небольшой впадине между двумя холмами. Кроме меня были и другие люди, запоздало присоединившиеся к разгоревшемуся скандалу. Впереди была видна внушительного вида свита венецианского дожа, облаченная в алое, — она торопилась возвестить звуком труб о появлении дожа. Мне казалось сомнительным, что присутствие Дандоло сможет кого-то утихомирить, но, скорее всего, он приведет меня к главному очагу.

Не прошел я за свитой дожа и двухсот шагов от ворот, как оказался на большой открытой площади, куда выходили апсиды двух церквей, портик еще одной и длинная крытая галерея — солидные каменные строения. Площадь была освещена ярко, как днем, и заполнена обозленными, орущими людьми, большинство которых носили цветные кресты на рубахах. Отто находился на краю площади. Он был ранен, но насколько серьезно — я не мог определить, видел только, что оба оруженосца склонились над ним.

Отто выгнул шею и наблюдал за боем, прислонившись спиною к дому. Дож, вышагивавший впереди, остановился по совету поводыря, и я чуть не налетел на его охранника, но вовремя спохватился и, отойдя в сторону, обогнул свиту, чтобы рассмотреть, куда они все уставились.

То, что я увидел, повергло меня в изумление и благоговейный страх, ибо передо мной предстал Грегор Майнцский во всей своей ярости и блеске, как натасканный бойцовский пес. То, что это Грегор, было понятно потому, что драчуны перестали колошматить друг друга и, сгрудившись вокруг него и его противников восхищенной толпой, скандировали его имя.

За его спиной, недалеко от крытого входа в церковь, неподвижно лежал хорошо одетый человек с торчащим из глазницы копьем и залитым кровью лицом. На его рубахе был нашит зеленый крест. Грегор стоял перед телом, отражая атаки сразу четырех венецианцев. Им мешали его доспехи, особенно шлем. Но все-таки они умудрились оставить на нем кое-какие отметины: я увидел кровь на шлеме где-то возле ушей. От плаща остались одни лохмотья, которые лежали теперь на земле у ног рыцаря. Правый рукав его кольчуги был пробит, и в прорехе зияла чудовищная рана. В каждой руке он держал за горло по одному из нападавших. Третий вскарабкался ему на спину и зажал локтем шлем Грегора; четвертый драчун висел у него на поясе. Остальных Грегор успел отогнать, но остались еще двое, которые ждали своей очереди, чтобы наброситься на него, как только сумеют найти местечко.

Доспехи Грегора лишали его ловкости, столь необходимой в уличной драке. Однако он сумел врезать по незащищенной голове венецианца в левой руке незащищенной головой венецианца в правой. Оба обмякли и больше не шевелились, тогда он отшвырнул их на камни и попытался схватить одновременно двух оставшихся, но рана на правой руке так сильно кровоточила, что весь бок стал скользким и Грегор не смог зафиксировать хватку на противнике, висевшем у него на спине. Тогда он, действуя левой рукой, обхватил голову того, кто прицепился к его поясу, отвел ее чуть назад от своего массивного торса, а затем рывком ударил об себя, сломав ему нос о кольчугу. Затем Грегор отпихнул этого моряка и снова занялся тем, что висел у него за спиной и, по-прежнему цепляясь за шлем, безжалостно колотил по нему кулаком. Рыцарю никак не удавалось ухватить его. Наконец в отчаянии он потянулся к своему шлему и сорвал его с головы. Моряк, не выпустивший шлема, улетел вместе с ним в сторону, и на секунду Грегор остался без противников. Шатаясь, он опустился на колени, его окровавленное лицо стало багровым от напряжения, дышал он натужно, раздувая торс под доспехами.

Тут к нему вышли еще два венецианца, и толпа, в которой смешались и венецианцы, и франки, возбужденно взревела. Но два новых противника что-то заметили и сразу метнулись обратно в толпу, которая мгновенно развернулась, как рыбий косяк.

Оказалось, им посигналил копьем другой венецианец, стоявший на относительно пустом пятачке. На таком небольшом расстоянии, да еще брошенное пешим человеком, копье не способно проткнуть доспехи, но зато оно наверняка проткнуло бы горло рыцаря, которое теперь не было защищено и от которого шел пар в холодном ночном воздухе. Грегор в пылу битвы даже не заметил, что ему грозит новая опасность, а его сторонники, слишком увлекшись драматизмом момента, не смогли предупредить рыцаря — они кричали, но очень невнятно, и он принял их крики за приветственные. Грегор обхватил здоровой рукой раненую и выгнул голову, пытаясь рассмотреть, насколько серьезна рана.