Голос - Арнальд Индридасон

— Какой подарок ты хочешь на Рождество? — вдруг нарушил тишину Эрленд.

— Подарок? — удивилась Ева.

— Ну да.

— Мне ничего не нужно.

— Что-то тебе все-таки да требуется.

— А что тебе дарили на Рождество, когда ты был маленький?

Эрленд задумался. Он вспомнил о варежках.

— Всякую мелочь, — ответил он.

— Мне кажется, что мама всегда дарила Синдри больше подарков, чем мне, — проговорила Ева. — Потом она вообще перестала делать мне подарки. Говорит, что я все продаю за дурь. Однажды мама подарила мне кольцо, которое я загнала. А твой брат получал больше подарков, чем ты?

Эрленд почувствовал, как осторожно Ева пытается достучаться до глубин его души. Чаще всего она брала быка за рога и сбивала его с толку своей прямотой. В других случаях — гораздо реже — она как будто хотела проявить деликатность.

Когда Ева лежала в реанимационном отделении в глубокой коме после того, как потеряла ребенка, врач посоветовал Эрленду почаще бывать у нее и говорить с ней. Вполне возможно, она услышит его голос и ощутит его близость, хотя и неизвестно, доходит ли до нее смысл его слов. Среди прочего Эрленд поведал тогда Еве историю исчезновения своего брата на горном плато и собственного спасения. Когда Ева пришла в себя, она переехала жить к нему. Эрленд поинтересовался, знает ли она, о чем он говорил ей в больнице, но она ничего не помнила. Однако он возбудил ее любопытство, и Ева приставала к отцу, требуя повторить все заново. Раньше Эрленд никогда и никому не рассказывал эту историю. Прежде он не говорил с дочерью о своем прошлом, и Ева, неустанно призывавшая его к ответу, чувствовала, что стала чуть ближе к отцу, что теперь может чуть лучше разобраться в нем, хотя и осознавала, что до полного понимания ей пока очень далеко. Оставался еще вопрос, мучивший Еву все время, доводивший ее до бешенства и злости на отца и задававший тон их бесед больше, чем что-либо другое. Разводы — дело вполне обычное, Ева отдавала себе в этом отчет. Люди постоянно разводятся. Одни разводы более болезненные, чем другие. В результате люди прекращают общаться. Ева понимала это, и тут ничего не скажешь. Но она почему-то никак не могла уяснить себе, из-за чего Эрленд покинул своих детей. Почему не проявлял к ним никакого интереса после ухода. Почему пренебрегал ими все время, пока Ева сама не разыскала его, одинокого, в темной квартире. Ева постоянно обсуждала это с отцом, но до сих пор не получила ответов на свои вопросы.

— Больше подарков? — переспросил Эрленд. — Да нет, все было одинаково. Точно как в стихотворении: «По крайней мере, свечи и открытки».[19]Иногда хотелось получить что-то более дорогое, но мы были довольно бедны. Все были небогатыми в то время.

— А после того, как твой брат погиб?

Эрленд не ответил.

— Эрленд? — позвала Ева.

— После того, как он пропал, больше не было рождественских праздников, — ответил он.

После гибели его брата никаких праздников в честь рождества Спасителя больше не устраивалось. Целый месяц прошел с его исчезновения, и в доме не было ни веселья, ни гостей, ни подарков. Обычно в сочельник к ним приходили родственники матери. Пелись рождественские песнопения. Дом был небольшой, и люди садились вплотную друг к другу, излучая тепло и радость. В тот злополучный год мама отказалась кого-либо приглашать. Отец погрузился в глубокую депрессию и несколько дней пролежал в постели. Он не принимал участие в поисках младшего сына, будто знал, что это ни к чему не приведет. Будто ему было известно, что сын погиб. Он оказался бессилен, и ни он, ни кто-либо другой не смогут ничего с этим поделать, никогда. И виноват в этом только он, он один.

Мать была неутомима. Она следила за тем, чтобы Эрленда выхаживали как следует. Подбадривала поисковые группы и сама ходила в горы. Обессиленная, спускалась с плато уже в сумерках, когда продолжать поиски было бессмысленно, и снова шла в горы, как только рассветало. Когда стало ясно, что мальчик ее, скорее всего, умер, она продолжала искать его с неменьшей энергией. Только когда наступила зима и всей своей снежной тяжестью завалила двор, а погода сделалась непредсказуемой, мать прекратила свои походы. Нужно было посмотреть правде в глаза: ребенок погиб в горах, и ей придется ждать до весны, чтобы начать поиски его тела. Каждый день она смотрела вверх на плоскогорье и иногда шептала проклятие: «Чтоб вас тролли сожрали за то, что вы взяли моего мальчика!»

Мысль о гибели брата была невыносимой, и Эрленду стали сниться кошмары, в которых он пробивался сквозь метель, тонул в снегу, подставлял свою маленькую спину вьюге и умирал под ее завывания. Он просыпался с криками, в слезах.

Эрленд не понимал, как его отец мог сидеть спокойно дома, пока другие выбивались из сил. Казалось, трагедия уничтожила его, превратила в апатичную развалину. Эрленд размышлял о силе скорби — ведь отец его был человеком стойким и энергичным. Утрата сына мало-помалу высасывала из него жизненные соки, и он так никогда и не оправился полностью.

Позже, когда все вошло в свое русло, его родители в первый и последний раз поссорились по поводу случившегося, и Эрленд узнал, что мама не хотела отпускать отца в горы в тот день, но он не послушал ее. «Ну, раз уж ты все-таки уходишь, — сказала она, — оставь хоть мальчиков дома». Он лишь отмахнулся от ее слов.

И рождественские праздники больше никогда не были такими, как прежде. Родители со временем волей-неволей примирились с трагедией. Мать никогда не напоминала отцу о том, что он не прислушался к ее советам. Отец ни словом не обмолвился о том, что в нем взыграло упрямство, когда она запретила ему идти в горы и брать с собой детей. Погода не предвещала ничего дурного, и ее опасения казались ему необоснованными. Родители решили никогда не говорить о прежних временах, как будто нарушение молчания могло оборвать связи, соединявшие их. В этом безмолвии Эрленд боролся в одиночку со всепоглощающим чувством вины за то, что он выжил.

— Почему здесь так холодно? — спросила Ева Линд, запахивая поплотнее куртку.

— Отопление не работает, — ответил Эрленд. — Что у тебя слышно?

— Ничего. Мама сошлась с каким-то отморозком. Познакомилась с ним на вечере баянной музыки в «Пивной хижине». Ты даже представить себе не можешь, что это за прощелыга. Прикинь, до сих пор бриолинит волосы, да еще начес сооружает, носит рубашку со стоячим воротничком и начинает щелкать пальцами, как только услышит по радио какое-нибудь старье типа: «Гордо плывет мой корабль…».[20]

Эрленд улыбнулся. Когда речь заходила об «отморозках» матери, которые, казалось, с каждым годом становились все ущербнее, Ева превосходила себя в язвительных комментариях.