9 часов над Атлантикой - Виктория Мальцева

— В судьбу?

Лео делает глоток вина и прикрывает глаза.

— В этом что-то есть. Да, определённо, что-то есть. Иногда в жизни происходят вещи, которые никак не назовёшь случайными.

— Мне однажды сказали, что большинство людей способны по-настоящему любить только раз. С другими может быть интересно, иногда даже очень хорошо, к ним можно испытывать влечение — это чаще всего, но с ними никогда не будет единства. Единство — это когда вы близки даже в ссоре. В разлуке. В обиде — всё равно близки. Даже в ненависти. И, возможно, смерти тоже.

— Да, это так. По крайней мере, моя жизнь и мой жизненный опыт это доказывают.

— Лео, давай теперь рубрику «горькая правда»? Ну, это такая правда, когда самого себя жалко до слёз.

— Я не целовал женщину… очень давно, если не учитывать наше сегодняшнее рандеву.

— Ты повторяешься. Давай что-нибудь с самыми острыми шипами.

Лео снова доливает вина в наши бокалы. На этот раз не говорит чин-чин. Чуть наклоняется всем телом вперёд, уперев локти в колени, и смотрит на свои носки.

— Я совершил то, что не укладывается в головах нормальных людей. Нечто такое, чему не выписать прощения, потому что в известном человечеству списке проступков такой даже не значится. Но моя проблема в том, что оно мне нужно — это прощение. Как воздух. Шрамы на моём теле — это ничтожная фракция той боли, которую пришлось пережить ей. Нам обоим. Твоя очередь.

— Я всегда оказываюсь не «той самой». Я вечный second best. Я хочу, да я хочу, чтобы кто-то вот так же ждал моего звонка и прощения. Да! Пусть он меня обидит, но я буду для него той самой. Первой, а не второй.

И я не знаю, что это — вино, весь этот бесконечный день, стресс или впервые в жизни озвученная моя главная на жизнь обида, но мне вдруг становится до скулежа паршиво.

Лео, не меняя своей по-мужски страдальческой позы, поворачивает голову в мою сторону, и в его глазах непонимание. Его трагедия больнее — это читается в его глазах. Мои поражения на любовном поле брани — мелочи жизни.

— Иногда я спрашиваю себя: «Откуда в тебе вся эта дерзость, местами грубость, граничащая с хамством, стремление делать всё и всегда наперекор людям?» Мой психоаналитик считает, что это злость, и от неё необходимо избавляться, в первую очередь, ради самой себя. Но как ты от неё избавишься? Если она глобальна: на судьбу, события, людей, слепивших из искренней девчонки обозлённую на весь мир стерву? Иногда я возвращаюсь, опять становлюсь собой, чаще всего, когда снова чувствую, а чувствую, когда вспоминаю… как всё начиналось, как было. Страшно быть собой теперешней, противно, и хочется однажды уже вернуться навсегда!

— Ты не стерва, Лея… — только и успевает произнести.

Говорит что-то ещё, но я не слышу — срываюсь и бегу в туалет, со мной происходит ужасное, непривычное, давно забытое — слёзы.

Боже, нет, что это? Люди в кино так не плачут… Где мои огромные лирически красиво сползающие по щекам капли? Почему я издаю звуки, похожие на лай побитой собаки…

Туалет занят и я, как полоумная, начинаю долбить кулаком в дверь — никто и никогда ещё в моей жизни не видел моих слёз. Отец — ни разу. Те ублюдки, которые насиловали меня — ни одной капли. Тьяго — никогда.

Лео… Его массивная фигура рядом, и он обнимает меня, говорит, что плакать — это нормально и даже полезно, но дверь в туалет открывается, и я, как безумный дикий зверь, забиваюсь внутрь с одной только мыслью «Никто не видел моих слёз».

Но это неправда, Лео видел. Лео видел, и Лео видит сейчас, потому что я не знаю, какой силой нужно обладать, чтобы вытолкать моими руками эту глыбу из туалета.

Его руки такие сильные. На щеках щетина. Мне больно и мне… легче. Легче с каждым… он качает меня что ли? Похоже на то. Мы сидим прямо на унитазе, я у него на руках, и он меня качает, как ребёнка, как Париса качала своего Матиаса.

— Впервые я увидела их вместе на катке под Рождество… нам было по пятнадцать…, и я всё ещё была нормальным подростком. Человеком, имеющим ячейку в социуме. Он стоял на коленях в раздевалке и зашнуровывал её коньки. Она хохотала и гладила его по голове. У него были чудесные волосы — тёмные, густые волны. Все девчонки любили трепать его волосы и делали это, пока они официально не стали парой. Родители Тьяго иммигрировали из Бразилии, когда ему было семь лет, и у него навсегда остался едва заметный акцент. В этот акцент, в его волосы и улыбку была влюблена вся школа. Он не был одним из тех парней, за которыми тянется шлейф тестостерона, Тьяго был любимцем девочек и учителей. Он не снимал звёзд с учебного небосклона, но умел ладить с людьми, вернее, он очаровывал всех, всем нравился. Сколько уже я была в него влюблена? Пять лет? Да, пять. С самого первого моего дня в новой школе, когда он, единственный из всех, протянул мне руку и предложил дружбу. Она была тёплой… его рука. Они расстались, когда меня уже не было в школе — в двенадцатом классе. Она ушла, потому что Тьяго не был идеален. У Тьяго была зависимость. Он любил не только её, но и героин.

BLOW — Last Sunset, Last Goodbye

Лео теперь ещё и гладит меня по голове. И я не против.

— Не надо было пить столько вина… — умудряюсь выдавить между истеричными всхлипами.

— Это не вино, Лея. Боли нужен выход.

— Мы пересеклись, когда мне было двадцать два. Я как раз только — только выиграла суды — да, я же засудила государство, а ты как думал? Подала в суд на систему, и выиграла. У меня был только один вопрос: почему моя страна предусмотрела столько возможностей, грантов и других видов поддержки для тех, у кого она и так есть — семья, а я, человек улицы, не попадаю ни под одну программу, потому что работаю. А если не буду работать — вернусь на улицу. Как так? Я — тот, кого некому поддержать, учусь в кредит, а студенты с родителями получают гранты? Я подала на них в суд и выиграла…

— Ты молодец! — Лео посмеивается, но как-то горько.

— Да, в тот год я получила гранты сразу за несколько лет, выплатила часть кредита и переехала из социального мобильного домика в квартиру. Но самое первое, что я сделала — починила зубы. Хотя к тому моменту уже научилась мастерски прятать их отсутствие и даже говорить почти без дефектов. Никто не замечал… потом снова пришлось привыкать к зубам. Он сидел на набережной, и он был не в порядке. Я привела его домой, накормила. Мы поговорили, он сказал, что хочет бросить. Я сказала, что помогу. Мы прожили вместе два года. Тьяго ни разу не попытался бросить. И он выносил из дому всё, что можно было вынести ценного: героин — дорогое удовольствие для тех, кто ещё не готов гнить от метадона. Я устала…

Рыдания душат, всё, что было надёжно запечатано внутри, рвёт упаковку и выбрасывается наружу слезами, всхлипами.

— Я устала, Лео… устала от грязи и унижения, устала от бесконечного долбления в бетонную стену. Он приводил девушек… таких же, как сам. Не изменял, думаю, только потому, что был не в состоянии. Я сняла другую квартиру и ушла, платить за две мне было тяжело, но я платила, иначе ему пришлось бы бомжевать, а я этого не хотела. Не хотела ему своей доли. Когда поняла, что не тяну — один предмет в год — это не учёба, они часто меняют программу, и такими темпами я буду учиться всю жизнь — перестала оплачивать счета за его квартиру. Я сделала, как она — выбрала себя.