По осколкам разбитого зеркала - Евгения Михайлова

Речь прокурора не оставила сомнений. Он не видел более циничного и коварного преступника, чем Виктор Санин. «Так называемые добрые дела» – его выражение – лишь прикрытие для агрессивной и мстительной натуры. Много слов о заслуженном ветеране и тяжелом инвалиде, который был доведен до крайней моральной подавленности и страха. Уважительные слова о трудовом прошлом истца, о его тяжелом военном детстве. Справка о физических увечьях, причиненных здоровым сильным человеком. И под таким углом все. Дальше: «учитывая моральный облик и общественную огласку, опасность распространения агрессивных идей и порочной заразы…»

Я прервала в этом месте:

– Протестую, ваша честь. Обвинение вторгается в границы частной жизни, что не имеет отношения к делу.

– Да что тут протестовать, – пожала плечами судья. – Посмотрите в зал. Там все рассматривают эту частную жизнь. Кстати, требую: всем выключить телефоны и прекратить просмотры. Буду удалять из зала. Устроили тут премьеру. Продолжаем, – кивнула она прокурору. – Тему, не имеющую отношения, закрываем.

В общем, обвинение потребовало два года реального срока по статье 213. Хулиганство, выражение крайнего неуважения к обществу, причинение вреда здоровью.

Судье и залу это понравилось, я почувствовала по общему вздоху. Как Витя не нравился судье, было заметно по тому, что она смотрела только мимо него. А публика ждала сильных ощущений. И только Кисин закрутился, запереживал, что-то забормотал, я уловила только «мало». Витя говорил долго, текст был явно написан и выучен наизусть. Много душераздирающих деталей, сладких соплей и не слишком прикрытого самолюбования. Это его стихия – выкладываться на публике. Интонации, выражение лица – как у провинциального актера без хорошего режиссера и искры божьей. В каких-то местах я внутренне сжималась от стыда, с трудом удерживала спокойное и непроницаемое выражение лица. В зале хихикали. Всем было понятно: мы проиграли. С этого я и начала свою речь.

– Не думаю, что мне удастся повлиять на отношение к моему подзащитному. Это отношение умело создавалось до суда. Распространялось, усиливалось, и в результате мы все оказались под давлением обстоятельств, не имеющих никакого отношения к делу. Профессионально это или нет, уже поздно об этом говорить. Это просто факт. Свою позицию по поводу раздутого скандала, сыгравшего роковую роль в оценке личности моего подзащитного, обозначу коротко. Не имею претензий к тому огромному количеству людей, которые не похожи на меня. Не страдаю болезнью уличного зеваки.

Вернусь к делу. Сразу признаюсь. Я невольно отключилась во время обсуждения драматичного инцидента, который стал основой дела. Я думала о том, что будет завтра, через месяц, через год… Юля Смирнова, с трудом передвигающаяся по квартире, останется в кромешном одиночестве. Ее имя совершенно незаслуженно окажется тоже привязанным к уголовному разбирательству. Ей будет некому позвонить, некого позвать. А в квартире над ней в своем одиночестве застынет еще один несчастный человек. Прокурор упомянул о военном детстве Ильи Григорьевича Кисина. Я уточню. Когда его мать бежала с ним в бомбоубежище, ее толкнули. Она упала и выронила сына. Ребенка подхватил кто-то другой. И потом они так и не нашли друг друга. Но рядом были люди. Мальчика не оставили в беде. Его приютила одна семья, потом привезли в детдом, откуда забрала добрая женщина, ставшая ему второй матерью. Первая, видимо, погибла в тот страшный день. Я к тому, что сейчас, когда человек возвращается к физической беспомощности детства, Илья Кисин вновь оказывается потерянным. Да, с сознанием того, что враг повержен. И это все. Он не постучит к доброй девушке Юле, не наберет ее номер. А с другими соседями он и до этой истории не общался. Сам мне об этом говорил. В наших домах это уже не принято – просто общаться с соседями, помогать друг другу. Нелепый человек Виктор Санин, натворивший столько бед в своих попытках спасти всех страждущих, будет отбывать срок на зоне. Вряд ли там у него найдется доброжелательная публика, учитывая все, что мы знаем. Выжил бы, если честно. И какие-то дети из дома Ильи Кисина сделают только один вывод. Безнаказанно можно только ненавидеть и не прощать. Попытка помочь иногда кончается тюрьмой. У меня все. Прошу прощения за то, что ничего не сказала по сути. Мне показалось, что это уже не имеет смысла.

Я села и только после этого заметила, какая странная тишина в зале. Вдруг ее нарушил какой-то непонятный звук. Я повернула голову и увидела, как захлебывается в рыданиях, сморкается в большой платок Илья Кисин. Он с трудом поднялся.

– Стойте. Подождите. Мою маму так и не нашли. Много трупов было. Не все целые. Под бомбу попали. Я не хочу, чтобы его в тюрьму. Не пойду с этим домой. Они говорили про примирение. Не хочу с ним мириться, не хочу его денег. Но пусть живет. Я ему не враг. Никому не хочу быть врагом. Отвоевался.

Мирное соглашение мы, конечно, подписали. Я даже не поняла, разочарованы ли все присутствующие неожиданным поворотом или просто озадачены. Илья Кисин неловко отмахивался от пылающего признательностью Санина. Тот лез к нему с объятиями. Я с силой потянула Витю за локоть:

– Отстань от него, а? А то у него пройдет момент, и он все вернет обратно. Сумму ставим условную. Заплатишь с учетом того, что я насчитала в интернете. У меня он возьмет. Заметь, я посчитала далеко не все.

Я вызвала Кисину такси, сказала, что заеду, чтобы заверить формальности по компенсации. Это, мол, условие соглашения. Оставила Витю в море визга и радости единомышленников и подруг. Сама быстро уехала. Не знаю, что я чувствовала. Вроде бы победа, но были сомнения по поводу мелких манипуляций. Короче, я, как всегда, страшно боялась оценок папы и его коллег. Дома не могла ни пить, ни есть, ждала звонка. И только вечером, когда папа позвонил, я вспомнила, что у меня завтра день рождения. Двадцать восемь лет. Папа сказал, что они с мамой приедут поздравить.

– По поводу твоего выступления продолжаю принимать отзывы. Когда подведу итог, скажу тебе.

Как всегда, все волнения и сомнения улеглись от звука его голоса. Он все объяснит. И точно простит, если что-то не так.

Вечером позвонил Витя, говорил ослабленным голосом, язык немного заплетался:

– Лиля, мы с Юлей просим тебя заскочить завтра к ней. Буквально на полчаса. Просто хотим сказать… Выпить за дружбу, сотрудничество и спасение.

– Ладно. Только, пожалуйста, без речей и объятий. Я этого не люблю. Букет можете подарить. Кстати, завершим неформальный расчет с Кисиным. Будь готов к такой сумме.

Витя сумму проглотил. Я приехала к ним, Юля чуть не сбила меня с ног, бросившись навстречу. Она стала здоровее, отметила я. На столе стояли бутылки и нарезка из магазина. Я подождала, пока сядет Виктор, и приземлилась на стул напротив него. Так точно не дотронется. На уровне ощущений у меня не возникло ни тепла, ни человеческой близости, и я не собиралась это скрывать. Немного выпила, вынесла безвкусные тосты Вити. Под шумок сказала Юле:

– Тебе нужно обследоваться, мне кажется, есть большие улучшения. И начинай избавляться от официальной опеки Санина. Он хороший человек, но тебе такая зависимость ни к чему. Береженого бог бережет.