Корабли на суше не живут - Артуро Перес-Реверте

Повзрослев, я стал скептиком. Перестал верить в призрачную джонку на реке Янцзы, в бриг из Нью-Хейвена, в мужчину и женщину, застывших в вечном объятии на корме безымянного парусника, блуждающего у берегов Канады. Стал сомневаться в проклятии «Марии Селесты» — одного из немногих призрачных кораблей, чья тайна была раскрыта, — и в двадцатитрехлетнем плавании «Мальборо» с привязанным к штурвалу скелетом. Что там «Мальборо»! Даже история «Сан-Тельмо» — единственного испанского корабля, достойного называться призраком, — и та стала вызывать у меня серьезные сомнения. А ведь я сам — когда был еще маленьким и доверчивым — слышал, как клялся друг моего отца, плававший капитаном на нефтеналивном танкере, будто встречал наполовину вросший в айсберг «Сан-Тельмо» с обледенелой командой на ледяной палубе.

Как я уже сказал, с годами я утерял веру в призрачные корабли — воображаемые и реальные, безымянные или с именами, внесенными в морской регистр, — которые, если верить легендам, до сих пор бороздят моря и будят воображение моряков. Полагаю, рациональная часть меня — та, что улыбается, пока я печатаю эти строки, — продолжает в них не верить. И все же настаиваю: тогда, в шторм у берегов Тарифы, я видел корабль-призрак. Я могу поклясться, как клялся капитан, друг моего отца. Клянусь останками «Баунти». И вот вам доказательство: всякий раз, зарифляя паруса, потому что погода портится, я неизменно замечаю, что ищу его взглядом на сером горизонте — взглядом того мальчика, каким был когда-то.

Дело было в незапамятные времена. Сорок два или сорок три года назад самое меньшее. В то время для мальчонки, помешанного на море, не было места лучше Картахены. На перемене я удирал от маристов[60]и отправлялся в порт — подышать особенными, только ему присущими запахами дегтя, железа, влажных швартовов и соленого ветра и послушать, как мерно побрякивают металлические фалы да полощутся на ветру вымпелы и флаги. Иногда я все утро просиживал среди спокойных немногословных мужчин, пока они задумчиво разглядывали линию горизонта или стояли с удочкой, не сводя глаз с пробкового поплавка. Меня всегда восхищала их неподвижность. И я, готовый поверить в то, что все они — старые моряки, тоскующие по штормам и далеким экзотическим портам, пристраивался рядом на заветренной чугунной тумбе, изображал на лице «меня голыми руками не возьмешь» и чувствовал себя одним из них. И мечтал, как однажды тоже отправлюсь в море.

Именно в те времена я познакомился с Пако-Мореходом, верным моим товарищем и героем «Карты небесной сферы», чья благородная дружба оказала такое влияние на мою морскую судьбу. С ним и многими другими обитателями порта, типичными героями ушедшей эпохи, совершенно исчезнувшими в наш век холодных, компьютеризованных, геометрически правильных портов. Вся их жизнь проходила между таможенными пакгаузами и судами, и так же, как суда, они то отплывали, то возвращались, время от времени бросая якорь в ближайших кабаках. В одном из этих кабаков я, совсем еще пацан, выкурил свои первые «Сельтас» и «Бисонтес» и на смешные деньги, полученные от родителей на карманные расходы, впервые поставил по стаканчику пива людям, которые, привалившись к мраморной стойке, травили потрясающе захватывающие байки о портовых аферах, контрабанде, кораблях, крушениях, выдуманных и настоящих путешествиях. Нет уже тех портов и, как я сказал выше, давно уже нет тех людей, которые научат тебя спереть со склада банан, привязать к леске крючок или найти путь к сердцу таможенника, сунув ему под самым носом у бдительных коллег три бутылки виски и шесть блоков американских сигарет.

Самое яркое воспоминание связано у меня с одним случаем, и я понятия не имею, почему именно он так запал мне в душу. В то время «купцы» швартовались к торговой пристани, а военные корабли — напротив памятника героям битвы при Кавите[61]. Рядом с привычными взгляду испанскими эсминцами останавливались и залетные гости: американцы Шестого флота, французы, англичане и итальянцы. Они сходили на берег, переговариваясь на еще незнакомых мне языках, — шумные, любопытные и чертовски привлекательные в своих синих или белых форменках, потому что нет никого привлекательнее — так мне, по крайней мере, казалось в те времена, — чем толпа моряков, спускающаяся по трапу и радостно рассыпающаяся по суше. На борту оставались вахтенные и те, кто не получил увольнительной. И мы, портовая братия, приходили туда — поглазеть на корабль и иностранцев.

В тот день у причала стоял американский эсминец, и я восторженно рассматривал его корпус и вооружение. Поблизости болтались трое или четверо молодчиков из тех, о ком никогда не знаешь, кто они такие и чем занимаются: тощие, смуглые, с выдубленной морем и ветром кожей. Они покуривали и обменивались сигналами с облокотившимися на планшир янки. Один из местных вытащил пачку сигарет без фильтра и предложил ближнему к нему матросику. Тот затянулся было — и тут же закашлялся и принялся хлопать себя по груди, таким крепким оказался испанский табак. Потом, улыбнувшись, протянул типу на суше одну из своих. Это была обычная сигарета с фильтром — с мундштуком, как мы тогда говорили. И тут испанец, типичный портовой — в потертом пиджаке, дочерна загорелый и с наколкой на запястье — взял сигарету и сделал то, что буквально врезалось мне в память: прежде чем прикурить, он презрительным и каким-то очень мужским жестом оторвал фильтр от гильзы. Потом сунул сигарету в рот — голова слегка склонена, ладони прикрывают огонек спички — и глубоко затянулся, бесстрастно глядя на американца. «Для барышень», — бросил он. И я, во всей невинности моих двенадцати или тринадцати лет, в коротких школьных штанах и с надкусанным бутербродом в сумке, стоял и восхищенно думал: когда вырасту, в жизни не возьму в рот сигареты с фильтром.

Я редко выбрасываю книги, но тут пришлось сделать исключение из правил. Дул юго-западный бриз, яхта шла под всеми парусами — был один из тех покойных солнечных дней, когда не нужно все время посматривать то на небо, то на анемометр и можно рассесться себе с книгой в руках. Я взял англичанина Дадли Поупа, автора морских романов из эпохи Нельсона, жанр, в котором я как читатель собаку съел. Не зря там, где я сижу, печатая эти строки, прямо у меня над головою, висит в рамочке одно из самых больших моих сокровищ — фотография Патрика О’Брайана и лично им подписанное письмо его испанскому издателю и моему другу Даниэлю Фернандесу, в котором (я имею в виду письмо) маэстро оказал мне честь лестным отзывом.

О’Брайан и его капитан Обри — классик из классиков, и в моей библиотеке писателей-маринистов — к сожалению, у нас в Испании есть только Луис Дельгадо, директор Морского музея Картахены, — он сияет ярче Форестерова Хорнблауэра и Болито Александра Кента. Дадли Поуп с его Рэймиджем занимают последнее место. В свое время его переводил мой друг Мигель Антон, специалист по XVIII веку, и оттого, хотя Поуп, умерший в девяносто седьмом, — самый бездарный из всех авторов моей коллекции, я читал и его тоже, несмотря на малохудожественную прозу, картонных персонажей и чванливое презрение ко всему неанглийскому. В его романах французы жалки, а испанцы трусливы и грязны до такой степени, что во время абордажа между взмахами сабель доблестные англичане ощущают идущую от них чесночную вонь.