Сибирская трагедия - Дмитрий Барчук

К Потанину я пришел на следующий день понурый. Старик совсем разболелся после вчерашнего парада, но все равно сидел за письменным столом и пытался накарябать что-то вслепую. Его зрение почти совсем угасло, да и рука стала не тверда, такие каракули даже мне, привыкшему к почерку старца, разобрать было трудно.

– Я ужасно виноват перед вами, Григорий Николаевич, – попросил я прощения.

– За что, помилуйте, Пётр Афанасьевич? – удивился Потанин, словно мы с ним разговаривали всегда, и добавил: – У вас очень приятный голос.

Я еще больше стушевался. Появился страх, что начну сбиваться и не смогу достойно принести извинения.

– Я долго обманывал вас, притворяясь немым. Из‑за этого мы потеряли столько драгоценного времени. Простите меня, пожалуйста, если сможете.

– Да полноте передо мной расшаркиваться, словно я генерал-губернатор. Ну не говорили, и что из того? Это ваше личное дело. Может, вы зарок какой-нибудь дали. А ежели бы вы меня не устраивали, то я бы давно позвал в помощники кого-нибудь другого.

– Но ведь мы бы быстрее могли работать над рукописями, редактируя их сразу, по ходу диктовки! – возразил я.

Потанин махнул рукой и сказал:

– Если бы вы меня перебивали, то времени это заняло бы гораздо больше. Так что для меня вы были идеальным секретарем, и мне даже чуточку жаль, что вы заговорили.

Я не знал, что ответить, но Потанин снова пришел на помощь.

– Признайтесь, это же любовь излечила вас от недуга?

– Да… Но как вы догадались?

Старик отложил карандаш (чернильными ручками он уже давно не пользовался) и признался:

– Полина наполнила вас светом и теплом. Это сразу почувствовалось…

Он еще что-то хотел сказать, но передумал и переменил тему:

– А мы вообще собираемся нынче работать, Пётр Афанасьевич, или так и будем лясы точить?

Муромскому свое чудесное исцеление я преподнес как реакцию на свершившуюся революцию. От чего член губернского комиссариата пришел в полный восторг и сразу же предложил мне должность своего помощника. Я обещал подумать. Но пока я думал, Пётр Васильевич отошел от кормила власти. Для управления территориями Временное правительство учредило институт губернских комиссаров, полномочия которых приравнивались к губернаторским. И в Томск назначило очень популярного в городе – особенно среди интеллигенции – профессора Зубашева[86]. Его встречали на новом вокзале Томск-1 как настоящего героя. С красными знаменами, «Марсельезой» и торжественным построением местного гарнизона.

Пётр Васильевич очень ревниво отнесся к этому событию и высказывал мысль, что Томску вообще не нужен губернский комиссар, хватит и местного самоуправления. Тем самым он подложил серьезную мину под деятельность петроградского посланника. Дела у Ефима Лукьяновича не заладились с самого начала. И большевики вставляли ему палки в колеса, и местные патриоты не признавали его статуса. В результате на очередном заседании губернского народного собрания комиссар Зубашев объявил о своем уходе, и собрание решило, что Томск может вообще обойтись без опеки из Петрограда.

Но демократическая власть в столице так не считала и заморозила ассигнования на нужды губернии.

Муромскому предложили возглавить городское народное собрание, но он, помня зубашевскую историю, отказался. И правильно сделал. Временное правительство не признало эти выборы, потому что они не соответствовали российскому закону о местном самоуправлении. В строительстве демократии томичи бежали впереди всей России и наделили избирательным правом граждан с 18 лет, а в Петрограде решили, что политически зрелыми подданные могут быть лишь с двадцатилетнего возраста. И депутатов в местные органы власти, оказалось, надо выбирать не персонально, как это сделали в Томске в апреле 1917 года, а по партийным спискам. Пришлось городское народное собрание избирать осенью заново. Только в нем большинство было уже не за демократическими депутатами, а за большевиками, вскоре свергнувшими само Временное правительство. Такая вот ирония истории.

Пётр Васильевич на время вернулся к адвокатской практике. Здесь работы тоже было через край. Законодательство менялось полностью. Местная власть принимала одни законы, Петроград – другие. Суды были завалены всевозможными исками. И разобраться в том, что законно, а что нет, мало кто мог.

Вскоре Муромский получил предложение из Омска возглавить тамошнюю судебную палату. И неожиданно согласился.

Перед отъездом он вернул мне долг со всеми процентами. Хотя инфляция изрядно снизила покупательную способность этих денег, но все же они пришлись нашей семье очень кстати. Жизнь в Томске сильно подорожала. Тысяча рублей, оставленная мною, быстро иссякла, а гонораров едва хватало на пропитание. Переслав все свои сбережения в Швейцарию, я оказался в положении скупого рыцаря. Имея приличный капитал за рубежом, я был вынужден жить в Сибири очень экономно.

Полина переносила беременность тяжело. В начале лета ее состояние ухудшилось, и доктора нашли у нее воспаление, которое, развившись, могло привести к потере ребенка. Месяц она пролежала в университетской клинике. Ее немного подлечили, но при выписке доктор предупредил, что болезнь снова может вернуться, и рекомендовал отдых и полноценное питание.

– Эх, вам бы свозить ее сейчас в Баден-Баден на воды! – вздохнул гинеколог.

К Потанину я пришел чернее тучи. Григорий Николаевич сразу спросил, чем вызвано мое подавленное настроение. Я рассказал все как на духу.

– И сдался вам этот Баден-Баден! В Сибири есть такие целебные места, что и немцы, и швейцарцы позавидуют, – успокоил он и предложил: – Берите-ка вашу драгоценную супругу и отправляйтесь с ней на Алтай. Я напишу письмо своему другу художнику Буркину[87]. Он вас встретит там как родного, разместит со всеми удобствами. У него в горах своя мастерская. Там, кстати, живут самые сильные алтайские шаманы. А ближе – в Белокурихе – есть целебные источники, весьма полезные для женского организма.