Сибирская трагедия - Дмитрий Барчук

Пропастина

Не медведь-шатун обезобразил моего дядю. Он сам потерял свое лицо, нарушив вековой обычай древней земли.

В своей первой самостоятельной экспедиции в верховья Енисея он как-то встретил похоронную процессию. На волокуше[95]лежала мертвая девушка, а на ее лице зиял глубокий провал, облепленный мухами.

– А ведь это проказа! Смотри, как мухи облепили рану, потом сядут на тебя и заразят, – дядя решил попугать проводника.

Тот смертельно испугался и стал держаться подальше от похоронной команды. Дядя же, бравируя своим бесстрашием, поехал вслед за покойницей. В глухом месте тувинцы[96]сняли труп с волокуши и согласно обычаю положили на землю на съедение зверям.

Вечером путников пригласили в юрту брата умершей девушки на поминки. Вдруг вбежала собака с какой-то костью в зубах, забилась в темном месте и стала ее грызть. Хозяин грозно цыкнул на собаку и отобрал ее добычу. Это оказалась рука его мертвой сестры. Он сел возле костра, положил рядом руку и долго рассказывал, как много хорошего сделала эта рука при жизни. А потом, к изумлению путешественника, вернул добычу собаке и выгнал ее из юрты.

После поминок путники отправились дальше. На душе у каждого было тягостно. Над степью сгущались сумерки, придавая ей зловещий вид. Чтобы хоть как-то развеселить товарища, дядя предложил спеть вместе что-нибудь веселое.

Проводник испуганно отмахнулся:

– Солнышко село. Нельзя. Пропастина погонится.

– Какая-такая пропастина?

– А девка-то.

– Средневековые глупости, – Андреев не внял предупреждению и громко затянул веселую песню.

Проводник с ужасом, пришпорив коня, рванулся вперед, подальше от пришельца.

Насмешка над самой смертью не прошла для Александра Васильевича безнаказанно, он заболел. Причем болезнь развивалась по какому-то странному сценарию. Она уродовала только лицо. Дядя Саша был заядлым фотографом, но после этого вообще перестал фотографироваться. Он не смотрелся на себя в зеркало. Даже борода не скрывала его уродства. На переносице кожа разложилась совсем.

Тогда по настоянию врачей, уже в начале нынешнего века, он решился на пластическую операцию. Она затянулась на полгода. Хирурги срезали с его тела – лба, щек и рук – лоскуты кожи и пересаживали их на нос. Но ты сам видел результаты этой операции. Она явно не удалась.

– Его прокляли духи за то, что он нарушил их законы, и забрали у него лицо! – заключила Полина.

И в унисон поддержал ее незаметно вошедший в комнату художник:

– Это еще малое наказание за такой грех. На закате вообще надо быть очень осторожным. Иначе кермесы[97]могут украсть у человека саму душу!

– Как? – ахнула Полина. – Вы все слышали?

– Не пугайтесь, милая барышня. Эту историю я прочитал на лице вашего дяди еще лет двадцать тому назад, когда впервые увидел его. Он сполна ответил за преступление юности. Но мужчину красит вовсе не физиономия, а благородная душа и мужественное сердце. За эти качества я его и уважаю. И если бы писал его портрет, то сделал бы его настоящим красавцем!

Из‑за его спины выглянул кривоногий и низкорослый алтаец с сильно морщинистым лицом.

– Пожалуйста, познакомьтесь. Это и есть знаменитый кам Мамлый, – представил шамана художник.

Несмотря на жару, кам был одет в овчинную короткополую распашную куртку с рукавами. Она была увешана всякой всячиной: жгутами, подвесками, платками, лентами, кольцами, бляшками, бубенцами… В правой руке он держал бубен, обтянутый шкурой.

Позвякивая колокольчиками и не проронив ни слова, он подошел к кровати моей жены и положил левую руку ей на живот. Так он простоял несколько минут, затем что-то сказал на своем гортанном языке.

– Шаман говорит, что надо камлать. Иначе их не спасти. Нам придется поехать в другое место. До него пара верст, – перевел Буркин и поинтересовался у Полины, по силам ли ей такая поездка.

Моя мужественная жена беспрекословно отдалась в руки судьбы и уже хотела встать, но хозяин ее остановил.

– Не торопитесь. Надо дождаться темноты.

– Почему? – одновременно спросили мы с Полиной.

– Эрлику камлают только ночью, – ответил Буркин и вместе с шаманом вышел из комнаты.

Я последовал за ними. Григорий Иванович подозвал мальчика и шепнул ему что-то на ухо. Тот пулей вылетел со двора, но скоро вернулся, таща на веревке черного козла со сломанным рогом.

Увидев животное, шаман одобрительно причмокнул. Хозяин крикнул мальчишке еще раз, и тот позвал на помощь старших ребят. Они вместе завалили козла на землю и спутали ему ноги веревками.

Потом мужчины сели за стол и с аппетитом поели свежей баранины. Меня тоже позвали, но я отказался и вернулся к Полине, которой было совсем не до ужина.

Когда солнце склонилось за гору, к нам заглянул Буркин и сказал: «Пора». Мы были наготове и сразу вышли во двор. У крыльца стояла запряженная коляска, на месте возницы с важным видом уже восседал шаман. Я первым запрыгнул на пассажирскую площадку и чуть не сорвался вниз, запнувшись о что-то мягкое. Приглядевшись, я увидел в ногах связанного козла, смотрящего на меня с ненавистью обреченного.

Я подал руку Полине, а Буркин поддержал ее снизу. Благодаря нашим обоюдным усилиям она взобралась на сиденье.

– А зачем барашек? – спросила она, не разглядев в темноте.

Я промолчал, хотя уже догадывался о его предназначении.

Художник сел рядом с шаманом и натянул вожжи. Лошади тронулись. Повозка долго тащилась по луговым колдобинам. Сильно трясло. Бедная Полина держалась из последних сил. С правой стороны нависали громады скал, а слева журчала Катунь. Наконец мы поднялись на вершину холма и остановились.

– Приехали, – сказал Григорий Иванович. – Можете пока походить, размяться. Нам еще предстоит развести костер.

Отсюда открывался потрясающий вид. Солнце еще полностью не скрылось за горизонт, и маленький краешек его освещал ущелье, в котором протекала Катунь. Река ослепительно сверкала, как бриллиантовое ожерелье. Освещение и природные краски менялись буквально на глазах. Только что скалы были оранжевыми и вдруг моментально покраснели, а затем неожиданно стали синими, фиолетовыми и, наконец, почти черными. Почернела и береза, чья могучая крона нависала буквально над самой кручей.