ГенАцид - Всеволод Бенигсен

И никто уже сейчас не вспомнит, какой пьяный язык из всей собравшейся у дома Серикова толпы первым ляпнул имя библиотекаря «с его книжонками». Ведь это он, Антоха Пахомов, книжки-то раздавал-распределял? Он, он самый. Он, черт рогатый, Серикова Чеховым отоварил. Он нас лбами-то посталкивал. Он с Бузунько да Черепицыным в игры с нами играть вздумал. К ответу его? А к ответу! На вечные, блин, вопросы. И вот уже поселилась в головах странная и навязчивая идея — пойти да и спросить Пахомова, мол, как же так, дорогой друг, мы-то тебе чего сделали? За что ты нас так? А когда навязчивая идея селится сразу в нескольких головах, тут уже сплошная кровожадная бессмыслица выходит. Что им должен был сказать Антон? На какие вопросы дать ответ? Оправдываться? Объясняться? Это уже никого не интересовало. Навязчивая идея на то и навязчивая, что всякую логику крошит, как коса чертополох. И ничего уже тогда не интересно, кроме одного — как бы провести эту идею в жизнь.

Антон тем временем уже вернулся от Бузунько домой. Нина хлопотала по дому, выискивая последние спрятавшиеся вещи, металась от больного отца к плите с обедом, драила пол и выметала мусор. Антон вяло повозил ложкой в тарелке с супом, покрошил кусок хлеба, но заставить себя что-то съесть не мог.

Предотъездная лихорадка сменилась апатией. Послезавтра уезжать, а дел у него, кроме как собираться, вроде и нет. Разве что сделать финальный круг почета. К кому-то зайти, с кем-то попрощаться.

Можно было бы зайти к матери Серикова, пособолезновать — все-таки он был, возможно, последним, с кем говорил Сергей перед смертью. Но факт разговора еще не делал их близкими приятелями, а мать Сергея он и вовсе видел только пару раз (это за восемь-то лет!), да и как-то все это глупо, глупо и неприятно. Наверняка, там еще толпятся большеущерцы, смакуя подробности самоубийства. Наверняка, рыдает мать и охают бабы. Но это полбеды. Главное, что тело Серикова наверняка еще лежит на столе, а видеть Сергея в таком неприглядном виде Антону не хотелось категорически. Нет, будут на третий день похороны, тогда он и пойдет. Как раз они с Ниной в понедельник вечером уезжают и похороны (если те будут в понедельник) застанут.

Но оставались Зимин и Климов, с которыми много было выпито, много проговорено. «Правда, с Зиминым, — думал Антон, — я вроде как и попрощался, а к Виктору надо бы заскочить. Тем более у Климовых еще и Митька уезжает (или уже уехал?) — может, его застану, уговорю обождать и вместе поехать». Антон доклевал хлеб и стал одеваться. На Нинин вопрос «Куда?» сказал, что хочет зайти к Климову, а то завтра, может, и времени не будет, да и у Климова странный рабочий график — то он дома сидит, то его нет. Нина в своем замоте только кивнула головой и бросилась вынимать белье из внезапно умолкнувшей стиральной машины.

По дороге Антон вспомнил, что неплохо было бы потом заскочить последний раз в библиотеку, тем более он там вчера (неужели всего лишь вчера?) оставил свою записную книжку.

Подойдя к двери климовского дома, Антон постучал в дверь, но кроме Бульдиного лая не услышал никакой реакции. Тогда сам открыл дверь и вошел. На него тут же прыгнула бульдожиха, оставив паутину радостных слюней на новом пальто. Затем, видимо, переполняемая эмоциями, стала носиться от ног Пахомова до кухонного стола, потявкивая и отчаянно виляя упитанным задом, который то и дело заносило на поворотах.

Хозяева же, а именно Виктор и Люба, сидели за столом друг напротив друга, подавленные, молчаливые и неподвижные, как будто позировали невидимому скульптору. На секунду они встревоженно повернули головы в сторону вошедшего, но потом снова вернулись в свое скульптурное состояние. Было ясно, что Митин отъезд — факт состоявшийся, и спрашивать их о сыне глупо. Они, не глядя на Антона и не вставая, поздоровались. Со стороны это выглядело, как будто они поздоровались друг с другом, а вовсе не с гостем. Антон замешкался в дверях, пытаясь решить, в какую же сторону двигаться, вперед или, может… эээ… назад. Но Климов уже тряхнул головой и вышел из оцепенения.

— Ты извини, Антон, у нас, сам видишь, какая-то петрушка… Митя… ни с того ни с сего…

— Брось, Вить, я ж не дурак, все понимаю. Привет, Люб, — кивнул он Любе. — Я, честно говоря, думал, что застану его.

— Да как видишь, не успел.

— Но ведь он все равно собирался уезжать? Правда, в Москву, а не в…

— Мурманск, — глухо закончила Люба.

— Да это понятно, — вздохнул Климов старший. — Но знаешь, одно дело — заранее предупредив, а другое — вот так, на скорую руку собравшись, все покидав, прям не знаю.

Люба в подтверждение слов мужа печально вздохнула и, повернувшись, спросила, не хочет ли Антон чаю.

Антон безмолвно прищурил один глаз и помахал рукой, мол, не надо, не суетись, обойдемся без чайных церемоний.

Люба вернулась в статичное положение и далее на протяжении всего разговора задумчиво молчала, то опуская, то поднимая голову.

— Я, Вить, собственно, попрощаться хотел.

— Да ты проходи, — засуетился Виктор.

— Да нет, нет, — замотал головой Антон, — я, видишь, даже не разделся. Пойду. Я в библиотеку. Может, к Сурику по дороге зайду.

— Да ты что, старик? Успеешь ты к Мансуру зайти! Когда мы-то еще увидимся?! В конце концов, у нас же тут не похороны.

Виктор осекся и испуганно оглянулся на встрепенувшуюся жену.

— Тьфу, тьфу, тьфу, конечно, — добавил поспешно Климов. — Просто после Серикова сидеть и трагедию здесь изображать было бы глупо. Да, мать?

Климов снова посмотрел на жену. Но Люба, похоже, не желала сравнивать понятия отъезда и смерти.

— Не, ну правда, — решил взбодриться Климов. — Уехал и правильно сделал. А уж куда, это дело десятое. Главное, чтоб ему было хорошо. Не ребенок же он малый, в конце-то концов, чтоб за юбку матери бесконечно цепляться. Конечно, через год надо бы ему попробовать снова поступить, а то ведь армия. С Катькой… это да. Это нехорошо. Тут я его не оправдываю. Она за час до тебя заходила, белая как стена. Рванула на станцию, может, застала его, не знаю. Только всё это зря. Он ее не любил, а ребенок их… Ну а что Митьке было делать? Жениться на Катьке и навсегда здесь поселиться? Это в 17-то лет? Ну согласись!

Антон пожал плечами. Честно говоря, он знал про Катькину беременность, но совершенно не понимал, на что она рассчитывала — Митя действительно был к ней равнодушен.

— Ладно, — залихватски рубанул по воздуху рукой Климов. — Люб, ну что ты расселась, как клуша? Дай нам что-нибудь поесть! Ты голодный? — обратился он к Пахомову.

— Да нет.

— Ну за твою новую жизнь выпьем хотя бы? И Климов шутливо толкнул Пахомова в бок.

— Давай, Антон, раздевайся, я не люблю стояния в прихожей, я сразу нервничать начинаю. Ты ж знаешь, — засмеялся он. — И за стол. За стол, за стол!

И Климов от удовольствия потер руки и затем звонко хлопнул в ладоши.

Дальнейшие события того дня были так подробно описаны в газетах, уделивших событиям в Больших Ущерах свое драгоценное «полосное» внимание, что, казалось бы, и добавить нечего. Однако многие детали в тех газетах были либо крайне бегло упомянуты, либо вовсе опущены, да и сам слог этих статей настолько сух и безжизнен, что за ним не видится ни причины, ни смысла, ни какой-либо логической цепи, которая связала бы одно с другим и позволила бы увидеть, что шестеренки Истории никогда не крутятся вхолостую, а работают даже тогда, когда мы (их слуги или хозяева?) опрометчиво делаем перекур.