Социальные истоки диктатуры и демократии. Роль помещика и крестьянина в создании современного мира - Баррингтон Мур-младший

По сути, борьба чернокожих и их белых союзников связана со способностью современной капиталистической демократии оправдывать свое высшее призвание, т. е. сделать то, чего пока не добилось ни одно общество. Здесь мы подходим к финальной двусмысленности в оценке и интерпретации Гражданской войны. Она вновь и вновь повторяется в истории. Тот факт, что два знаменитых лидера свободных обществ, разделенные между собой двумя тысячами лет, выбрали для выражения своих идеалов речь, посвященную памяти павших воинов, не может быть простым совпадением. Для критически мыслящего историка и Перикл, и Линкольн становятся двусмысленными фигурами, если сравнить то, что они совершили, с тем, что они говорили и чего они, по всей видимости, желали. Борьба за идеалы, выраженные в этих речах, еще не окончена и не будет завершена, пока человечество населяет Землю. По мере все более глубокого проникновения в двусмысленности истории пытливый ум обнаруживает их в конечном счете в самом себе, в своих согражданах и даже в бесстрастных фактах истории. Мы неизбежно попадаем в круговорот этих событий и вносим свой личный вклад, пусть самый малый и незначительный, в то, что прошлое будет значить для будущего.

Еще не так давно многие интеллектуалы полагали, что существует лишь одна столбовая дорога в современный мир индустриального общества: путь, проходящий через капитализм и политическую демократию. Опыт последних 50 лет разрушил это убеждение, хотя явные признаки одноколейной теории сохраняются до сих пор не только у марксистов, но и в некоторых западных исследованиях по экономическому развитию. Западная демократия – это всего один из возможных результатов, который возникает из специфических исторических обстоятельств. Революции и гражданские войны, рассматривавшиеся в трех предшествующих главах, были важной частью процесса, ведущего к установлению либеральной демократии. Как мы видели выше, внутри одной и той же генеральной линии развития в сторону капиталистических демократий Англии, Франции и Соединенных Штатов были сильные расхождения. Однако есть различия, намного превосходящие те, что характерны для семьи демократических стран. Другой тип развития, закончившийся фашизмом, показывает немецкая история, третий – русская. Шанс на итоговую конвергенцию всех трех форм нельзя с ходу отбрасывать; конечно, в определенных отношениях все индустриальные общества схожи между собой и отличны от аграрных. Тем не менее если брать за точку отсчета 70-е годы XX в. (разумеется, любые точки отсчета в истории произвольны), становится очевидным, что недемократическая и даже антидемократическая модернизация тоже функционирует.

По причинам, которые разъясняются в последующих главах, в отношении форм модернизации, приведших к фашизму, а не коммунизму, это утверждение, возможно, не так уж справедливо. Последнее требует доказательств, но сейчас это не имеет значения. Вне всякого сомнения, и Германия, и Россия стали могущественными индустриальными державами. Под руководством Пруссии Германия смогла осуществить в XIX в. промышленную революцию сверху. Движение в сторону буржуазной революции – а то, что было революционным, не было буржуазным – застопорилось в 1848 г. Даже военное поражение 1918 г. сохранило в неизменном виде существенные черты доиндустриальной социальной системы. Итоговым, хотя и не единственно возможным, результатом стал фашизм. В России движение в сторону модернизации до 1914 г. продвигалось еще менее успешно. Как известно, революция, главной разрушительной силой в которой было крестьянство, уничтожила старый правящий класс, который вплоть до 1917 г. был в основном аграрным, что открыло путь для коммунистической версии индустриальной революции сверху.

Все эти известные факты свидетельствуют, что такие термины, как «демократия», «фашизм» или «коммунизм» (а также «диктатура», «тоталитаризм», «феодализм», «бюрократия»), возникают в контексте европейской истории. Можно ли применять их к политическим институциям Азии без радикального искажения? Здесь не требуется обосновывать свою позицию по общему вопросу о том, возможно ли транслировать исторические понятия из одного контекста и одной страны в другую, однако без возможности такой трансляции исторический анализ распадается на бессмысленные описания разрозненных эпизодов. В чисто философском плане эти проблемы неприступны и неразрешимы, они приводят лишь к утомительной игре слов, заменяющей попытку рассмотреть, что же произошло в реальности. На мой взгляд, существуют объективные критерии отличия поверхностного исторического сходства от осмысленного, и, пожалуй, стоит сказать об этом несколько слов.

Поверхностные и случайные сходства не связаны с другими значимыми фактами, либо они ведут к неправильному пониманию реальной ситуации. Например, автор, подчеркивающий сходства в политическом стиле генерала де Голля и Людовика XIV (такие, как характерное для обоих педантичное соблюдение этикета поклонения (etiquette of deference)), при серьезном отношении к делу в какой-то момент договорится до каких-нибудь запутанных пошлостей. Совершенно разные социальные фундаменты власти, отличия между французским обществом XVII и XX вв. в данном случае намного важнее любого поверхностного сходства.[109] В то же время если окажется, что в Германии и Японии до 1945 г. наличествовал целый ряд каузально связанных институциональных практик, сходных по своей структуре и происхождению, то это сложное единство в обоих случаях можно по праву назвать фашизмом. То же самое верно в отношении терминов «демократия» и «коммунизм». Суть этих связей должна быть установлена в эмпирическом исследовании. Весьма вероятно, что сами по себе существенные черты того, что есть коммунизм, фашизм или парламентская демократия, окажутся недостаточными для обеспечения адекватного объяснения принципиальных политических характеристик Китая, Японии и Индии. Специфическая цепь исторической причинности, не вписывающаяся ни в один из известных наборов последствий, может сыграть существенную роль в объяснении. Именно так случилось при рассмотрении западных обществ; и нет никакого основания ожидать иного, когда мы обращаемся к Азии.

Давным-давно в Китае существовала философская школа, провозгласившая принцип «исправления имен». Эти философы полагали, что суть политической и общественной мудрости в том, чтобы называть вещи правильными именами. Современные исследователи Китая занимаются чем-то подобным: они обмениваются между собой такими именами, как «джентри», «феодализм» и «бюрократия». Проблема, стоящая за терминологическими дебатами, имеет решающее значение, поэтому нам придется начать с нее наше исследование. Как именно связаны с землей высшие классы в обществе, где земледельцы составляли подавляющее большинство населения? Опирались ли их власть и авторитет в конечном счете на контроль над земельной собственностью или они были следствием их почти абсолютной монополии на административные должности? А если имело место сочетание обоих вариантов, то какова была природа такого сочетания? Рассмотрение этих вопросов обременено грузом актуальных политических коннотаций, поэтому с ними придется разобраться прежде всего, чтобы прийти к правильному пониманию того, как на самом деле функционировало общество в Китайской империи.