Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

один огонек. Вокруг нас, склон за склоном, простирались долины и вересковые пустоши. Мне вспомнился Хоэрт[602]. Но над Ричмондом, где всходит солнце, висело пушистое серое облако. По золотому пятну мы понимали, где именно сейчас солнце. Было еще слишком рано. Нам пришлось ждать и прижаться друг к другу, чтобы согреться. Рэй [Стрэйчи] завернулась с синее полосатое одеяло размером с двуспальную кровать. Она выглядела большой и по-домашнему. Саксон казался очень старым. Леонард то и дело поглядывал на часы. По пустоши бегали четыре крупных рыжих сеттера. Позади нас паслись овцы. Вита подумывает купить морскую свинку – Квентин посоветовал дикую, – поэтому она время от времени наблюдала за животными. Облака были пористыми, с большим количеством дыр. Возник вопрос: выйдет ли в нужный момент солнце из-за облаков или покажется через одну из этих дыр?! Мы начали беспокоиться. Затем сквозь облака пробились лучи. На мгновение показалось солнце, будто несущееся на огромной скорости; мы достали свои затемненные очки; увидели пылающую красную кромку; в следующее мгновение она скрылась за облаками; от них исходили красные полосы; потом только золотистая дымка, которую можно увидеть и без затмения. Время шло. Мы чувствовали некоторое разочарование; смотрели на овец; они не проявляли страха; сеттеры носились по кругу; все стояли длинными рядами, гордо глядя вверх. Мне пришло в голову, что мы похожи на древних людей на заре цивилизации, на друидов в Стоунхендже (первые лучи осветили эту мысль, потом она поблекла). Позади нас было огромное голубое небо в облаках. Оно еще сохраняло свой цвет, но постепенно тускнело. Облака бледнели; красновато-черный цвет. Внизу, в долине, была необыкновенная мешанина красного и черного; там горел один-единственный огонек; все было подернуто дымкой; очень красиво и даже изысканно. Из-за облаков ничего не было видно. Прошло 24 секунды. Потом мы снова оглянулись и посмотрели на синеву, и очень-очень быстро цвета поблекли; становилось все темнее и темнее, как перед бурей; свет постепенно исчезал; мы называли это тенью и думали, что уже почти все – конец, – как вдруг свет померк. Мы обомлели. Все исчезло. Никаких цветов. Земля была как мертвая. Удивительный момент, а уже в следующий, когда как будто начали убирать заслонку, облака снова обрели цвет, только искрящийся и эфирный; свет вернулся. Когда он погас, у меня возникло острое ощущение какого-то поклонения, как если бы что-то поставило нас на колени и внезапно подняло обратно, когда появились цвета*. Они удивительно легко, быстро и красиво вернулись в долину и окрасили холмы сначала чудесным эфирным сиянием, а позже, к нашему облегчению, привычными тонами. Это похоже на выздоровление. Впечатления куда сильнее, чем ожидалось поначалу. Мы видели мертвый мир. Ощутили власть природы. Наше величие тоже казалось очевидным. А потом мы снова стали как Рэй в одеяле, Саксон в кепке и т.д. Мы жутко продрогли. Замечу, что по мере затмения холод усиливался. Люди выглядели мертвенно бледными. Потом все кончилось до 1999 года. Осталось привычное ощущение комфорта; много света и цвета. Какое-то время казалось, что именно этого и хочется, но потом, когда все вернулось на круги своя, стало не хватать чувства облегчения и передышки, которое сопровождало возвращение света. Как мне выразить эту тьму? Внезапное, неожиданное погружение; власть неба; наше собственное величие; друиды, Стоунхендж и скачущие рыжие псы – все это было у нас в мыслях. Впечатлило и то, что нас вытащили из лондонской гостиной и отправили на самые дикие вересковые пустоши Англии. Что касается остального, я помню, как пыталась не заснуть в садах Йорка, пока Эдди болтал и уснул сам. В поезде я тоже задремала. Там было жарко и весело. Полный вещей вагон. Добрый и внимательный Гарольд; раздражительный Эдди. «Ростбиф с кусочками ананаса», – сказал он. Домой мы вернулись примерно в 20:30.

* В течение нескольких мгновений цвета были удивительно прекрасными, свежими и разнообразными: тут голубой, там коричневый – все новые, как будто их смыли и нанесли заново.

4 июля, понедельник.

Вернулась из Лонг-Барна[603]. Хвала небесам, мне ни разу не пришлось переодеваться. Роскошь и свобода, цветы, дворецкий, серебро, собаки, пирожные, вино, горячая вода, камины, итальянские шкафы, персидские ковры, книги – вот что меня впечатлило; как будто входишь в бурлящее море с красиво вздымающимися волнами; как будто к застойной унылой жизни приделали колеса, и она неслась вперед все выходные. Но все-таки эта комната мне, пожалуй, дороже: в ней больше работы и жизни, если только это не естественное предубеждение ради демонстрации собственного характера. Вита выглядела очень роскошно в своем коричневом бархатном пальто с мешковатыми карманами, в жемчужном ожерелье и со слегка покрытыми пушком щеками. (По фактуре они напоминают «спасительное одеяло», которой Вита принесла мне целый букет[604].) Она в каком-то смысле самая лучшая, на мой взгляд, представительница человечества; я имею в виду, что в ней чудесным образом сочетаются определенные дарования, качества и удача; Гарольд мне тоже нравится. Он непосредственный, напоминающий ребенка человек, совсем не скучный; у него живой ум, какую тему ни предложи; он пристально смотрит на тех, с кем разговаривает; у него маленькие юношеские усики; вьющиеся волосы; приятная дурашливость. Я бы описала его как очень щедрого и добросердечного человека; культурного англичанина, выходца из смуглой деревенской семьи; не слишком искушенную личность даже в вопросах дипломатии. Вчера вечером после ужина мы обсуждали Империю.

– Я предпочитаю Сидней Парижу. Австралия важнее Франции. В конце концов, это наши младшие дети. Я горжусь этим. Дело в том, Рэймонд, что наши гении-англичане работают на правительство.

– Похоже, это не по душе тем, кем помыкают, – сказал Рэймонд.

– Глупый осел, – ответил Гарольд.

– Мы делаем свою работу бескорыстно и не думаем о себе, в отличие от французов или немцев. Возьмем, к примеру, британские нефтяные месторождения. Рядом строят больницы, где принимают всех, независимо от того, работают они на скважинах или нет. Туземцы съезжаются отовсюду. Не говорите мне, что это не благо. К тому же они верят в нас.

Так мы перешли к системе взяточничества и тому, что лучшая эпоха в Англии – это век колониальной экспансии.

– Я считаю Шекспира неприятной загвоздкой.

– Но почему бы не развиваться и не меняться? – спросила я. – И еще, – сказала я, вспоминая летавшие над головами аэропланы, пока из радио на террасе доносилась танцевальная музыка, – разве вы не видите, что национальной принадлежности приходит конец? Все границы уже стерты или вот-вот будут стерты.

Рэймонд горячо согласился. Рэймонд – сторонник торжества разума. Что нужно делать? Гарольд сказал, что действия важнее всего. Я сидела на резном итальянском табурете у камина; они