Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

чувствую, будто мне позволено на мгновение заглянуть в самое сердце мира. Мне кажется, что именно так пели гимны на равнинах во времена Кромвеля[642].

По-моему, это был единственный жаркий день. Однажды дождь хлынул с такой силой, что капли отскакивали от дороги нам в лицо.

4 сентября, воскресенье.

Многие сцены пришли и ушли незаписанными, ведь сегодня уже 4 сентября, холодный пасмурный ветреный день, запомнившийся мне видом зимородка и тем, что я рано проснулась и вновь ощутила «дух счастья». «Ты умчался навсегда, счастья светлый дух»[643] – так я пела год назад и пела настолько пронзительно, что никогда не забуду ни это, ни образ плавника, поднимающегося над морской гладью. Ни один биограф не смог бы придумать этот важный факт моей жизни в конце лета 1926 года [30 сентября]; биографы лишь делают вид, что знают людей.

Это было счастливое лето? Скорее стремительное, рабочее, изобилующее светской жизнью. Много встреч; одно или два празднества[644]. Я развлекаю себя тем, что наблюдаю, как мой разум формирует сцены. На днях мы сидели в поле, усеянном снопами скошенной травы, возле монастыря Мишельхэм[645]. На улице стояло пекло. Там был Ангус в распахнутой розовой рубашке; Дункан, прогуливавшийся с альбомом для рисования под мышкой; звук журчащей воды; Несса за рулем своего старого синего автомобиля и сидевшая рядом Анжелика. Рассказать о таких случаях обычно нечего, но остаются воспоминания. Из чего они состоят? Из цветных рубашек; из розовой крыши шлюза на фоне серо-голубого неба; из Пинкер; из раздраженности по поводу моей книги о художественной литературе; из молчания Леонарда и большой ссоры в ту жаркую ночь; я пришла посидеть здесь в темноте, а Л. последовал за мной; резкие жесткие слова; правота и неправота с обеих сторон; примирение; сон; довольство.

Сцена на кладбище

Сын мистера Мальтхауса, моряк, умер от чахотки и был похоронен на церковном кладбище под большим деревом. В тот прекрасный полдень я пошла туда с Анжеликой. Эйвери копал могилу, откидывая лопатой большие куски желтой глины. Миссис Эйвери, очень толстая и румяная, растянулась на краю могилы, а вокруг играли ее маленькие дети. Они пили чай и, одетые в красное и синее, больше походили на людей с картины Милле[646] или любого другого викторианца, изображавшего жизнь и смерть, молодость и могилы, чем на реальных людей. Это было совершенно бессознательное, но как будто бы целенаправленное воссоздание картины, из-за чего сцена казалась нереальной, сентиментальной и гротескной[647].

Летающая принцесса[648], я забыла ее имя, утонула в своих пурпурных кожаных бриджах. По крайней мере, мне так кажется. Бензин у них закончился около полуночи в четверг, когда аэроплан, должно быть, плавно опустился на широкую тихую гладь Атлантики. Полагаю, у них горел фонарь, который какое-то время оставлял полосы на воде. Еще минуту или две они покоились на воде. Пилоты, полагаю, оглянулись на пухлощекую вульгарную принцессу в пурпурных бриджах и с отчаянием в глазах и, думаю, сделали какое-нибудь сухое заявление – мол, «игра окончена»; «извините»; «судьба против нас»; она лишь смерила их злобным взглядом, когда крыло опустилось под воду и летательный аппарат накренился. Рискну предположить, что она могла сказать нечто театральное; никто не был искренен; все играли роль; никто не кричал; «удача против нас» или что-то в этом роде, а потом «как же долго»; сначала один человек был смыт и ушел под воду; затем поднялась большая волна, и принцесса, вскинув руки, стала следующей; а третий человек секунду сидел неподвижно, глядя на набегающие волны, такой терпеливый и непреклонный под светом безучастной луны, а потом с глухим фыркающим звуком тоже был схвачен течением и утоплен; аэроплан качался и погружался вниз за много миль от суши, где-то у Ньюфаундленда, пока я спала в Родмелле, а Леонард ужинал в «Cranium[649]» в Лондоне.

5 сентября, понедельник.

Закрепив в словах образ летающей принцессы, я, как ни странно, избавилась от сцены, долго стоявшей у меня перед глазами. Почему? Видимо, прошла какая-то неудовлетворенность. Точно так же угасает и острота собственных воспоминаний; примерно через 48 или 96 часов все следы гибели принцессы в ее пурпурных бриджах сотрутся.

Собственно говоря, мы только что вернулись из Брайтона, а мой разум взбудоражен покупкой кофты, которая мне нравится, и тем, что Леонард по моей вине врезался задом машины в столб у ворот. Поэтому, чтобы умерить вихрь мыслей, я пишу здесь. Сегодня мы ездили в Брайтон и тем самым разбавили жизнь удовольствием ценой в несколько фунтов. Скуки удалось избежать. Ох, и я задумалась – мысль уже ускользает, – о невероятной активности человеческого рода, о его лихорадочной суете; Брайтон и дороги не что иное, как скопище возбужденной людской плоти, и все же это не вызывает презрения.

Я приезжаю домой, и та же энергия возвращает мужчин с соседних полей после уборки урожая, и старого мистера Грея [фермера], и бедную ломовую лошадь. По-настоящему всеобъемлющий великолепный государственный ум наверняка смог бы по достоинству оценить всю эту человеческую активность и направить ее в нужное русло. Я вижу ее по крупицам, в виде импульсов и судорог; вижу огромные начинания людей, но, говорю как писатель, ничего эстетического. Эта точка зрения все больше и больше навязывается местами вроде Писхейвена[650]. Всякая эстетика там уничтожена. Остается только энергия вращения и кульбитов. Ум подобен собаке, которая ходит кругами и ищет, где бы ей улечься. Так что дайте мне новые омерзительные идеи, и я уж как-нибудь выстелю себе из них ложе.

20 сентября, вторник.

Будь у меня время и силы, я бы записала тысячу вещей. Редкость дневниковых записей истощает мою способность писать.

Лоутон-Плейс и смерть Филиппа Ричи

Так получилось, что это совпало. Десять дней назад здесь была Вита, и мы поехали посмотреть Лоутон-Плейс[651]; я ворвалась внутрь и не могла налюбоваться. В то солнечное утро дом казался очень красивым, умиротворяющим и как будто бы с бесконечным количеством старых комнат. В итоге я вернулась домой, разгоряченная желанием купить его, и так раззадорила Л., что мы немедленно написали фермеру, мистеру Расселу, и, все взвинченные и нервные, ждали ответа. Спустя несколько дней Рассел пришел лично; мы договорились еще раз посмотреть дом. Когда все было улажено и мы уже размечтались, я вдруг открыла «Morning Post» и прочла о смерти Филиппа Ричи[652]. «Бедняга Филипп, ему больше не нужен дом», – подумала я. И тогда в моей голове пронеслась типичная вереница образов. А еще я, кажется, впервые