Бабайка - Цогто Валерьевич Жигмытов

главное, – говорит он неторопливо, – ему не хватает веры.

И тут у меня сдают нервы.

– Джефф, – вскакивая, ору я так, что рвутся связки, – мент поганый! Ну ты-то куда лезешь? Что вы все заладили!

Ко мне тут же подскакивают Лю и еще какие-то люди. Со своего места ухмыляется, глядючи на меня, оранжевый поэт, и ухмылка эта взрывает меня.

– Чё ты лыбисся, ублюдок! – и я швыряю в него чашкой, кстати попавшей под руку. Меня тут же ухватывает за запястье Лю. Крепко, ничего не скажешь.

Как в тиски зажал.

– Не надо, Григорий, – говорит он. – Ты только хуже себе делаешь.

Я смотрю в его бесстрастные жёлтые глаза… и успокаиваюсь. Видимо, хоть чему-то жизнь меня научила.

– Простите, Джефф, – говорю я. – Я погорячился.

Констебль кивает. Несколько секунд все смотрят на меня, а потом Лю отпускает моё запястье.

– Товарищи, – говорит председатель требовательно, – прошу всех вернуться на свои места. Нам надо продолжать.

Он дожидается, когда все усядутся на свои места, и обращается к констеблю:

– Можете продолжать.

Констебль же смотрит на меня. Лицо его бесстрастно, и всё так же глядя на меня, он говорит:

– Он не знает себя. Не знает, что может. Иногда он словно бегемот в гостиной. Не трудясь узнать обычаи тех мест, куда попал, оскорбляет людей небрежением к традициям. И он может переступать через тех, кто любит.

Становится тихо.

Я поднимаю глаза – похоже, все они смотрят на меня. Из-за столов, от стойки, из углов все смотрят на меня. На человека, способного шагать через любовь.

– Ну что ж, – удовлетворённо говорит председатель, – это уже серьёзно. Спасибо, констебль, я думаю с вас достаточно. Давайте перейдём к следующему… фигуранту.

Констебль кивает и идёт к барной стойке.

И тут начинается удивительное.

– Можно, я буду говорить отсюда?

Это говорит из-за столика стоящего в дальнем углу человек, которого я не знаю. Свет от лампы, стоящей на его столе, падает вниз, и лица его я не вижу. Голос его звучит из фиолетового полумрака чуть глуховато, и он также мне незнаком.

– Суд не возражает, – говорит председатель.

– Собственно, сказать мне особо нечего, – говорит незнакомец и кладёт руку на стол, в круг очерченный светом.

И я вижу, что рука – голубого цвета. Ага, говорю я себе. Тут нечего волноваться, ему нечего сказать, меня там не было, я ведь сразу попал из зелени в синеву, а сердце всё равно сжимается, и по спине бежит холодок, и рука моя становится ватной.

– Я видел то его живым минуты три, не больше. Он появился в «Устрице», словно с потолка упал. Прям на стол, – фыркает он. – Петру это не понравилось, они повздорили, слово за слово, и Пётр его убил.

Что?!

– Что?! – говорю я.

– Ты сказал: «Да пошёл ты», и назвал его сволочью. Убили тебя справедливо.

Наверное, я выпал на пару минут из действительности.

Я был убит. Я лежал на полу, и кровь текла из треугольной ранки. Сознание медленно покидало меня, и наваливалась тьма, и я уже не дышал. Прошла ли передо мной вся моя жизнь в эти мгновенья?

Я ничего об этом не помню.

Звенит ложечка. Это председатель мешает сахар в своей чашке с кофе. Кофе у него чёрный и с лимоном. То есть темно-фиолетовый и с долькой какого-то фрукта.

– Это можно считать отягчающим обстоятельством, – говорит председатель и делает глоточек.

– Да, – грустно соглашается черепаха.

Председатель ставит на стол чашку, снимает очки и аккуратно протирает их кусочком замши.

– Я всё сказал. У меня нет впечатлений, только факты. Я слишком мало его видел, – говорит голубой незнакомец.

– Хорошо, – говорит председатель. Без очков видно, что глаза его красны, и вообще он кажется усталым.

– Я что-то не понял, – говорю я громко.

– Мы до вас ещё дойдём, – говорит председатель. Надевает очки, и голос его тут же крепнет, набирая металл. – Всё в свой срок.

– А можно мне ещё кофе? – говорит незнакомец из-за своего столика.

– Конечно, – говорит бармен.

Доктор, меня все игнорируют. Следующий, пожалуйста.

А на сцене появляется синий цвет.

Аристарх выглядит здоровым и спокойным. Это сколько ж времени он тут находится? Такие раны в три дня не затягиваются. Синий человек улыбается мне и говорит:

– Здравствуй, Григорий.

Я молча киваю в ответ. Ничего хорошего я от него не жду. С какой стати? Все, с кем я сегодня здоровался, топили меня. Так что…

– Что вы можете сказать по данному вопросу, товарищ?

Аристарх в затруднении чешет средним пальцем переносицу.

– Ну-у… даже не знаю, с чего начать.

– Не волнуйся, – говорит черепаха.

– Да я не волнуюсь. Чего тут волноваться-то. Просто странно всё как-то, – улыбается Аристарх, и тотчас лицо его делается серьёзным. Он молчит недолго, а потом говорит твёрдо:

– Он может жертвовать главным ради второстепенного.

– То есть? – удивляется председатель.

Что-то я сейчас услышу, что-то такое, очень для меня неприятное.

– Я же ему даже не товарищ. Так…, – щелкает он пальцами, – случайный попутчик. На его месте я бы не стал рисковать из-за себя. Особенно в его положении.

– Так ты это про своё ранение, – говорит догадливый Лю. При этом хлопает рукой по столу и показывает указательным пальцем этой же руки на Аристарха.

Шикарный жест.

– Это хорошо, это ценное показание, – говорит председатель, и удовлетворённая улыбка искажает его лицо. Именно искажает, поскольку неуместна она на этом лице.

– Да, – говорит черепаха и закрывает глаза.

– Пожалуй, – говорит Лю, теребя мочку уха.

Я понимаю, к чему они все клонят. Я плохой отец – вот что хотят они доказать. Не знаю, как они договорились со всеми, но как-то вот сговорились и теперь хотят отнять у меня сына. Может быть, он действительно очень им нужен, может быть от этого и в самом деле зависит что-то очень важное, но ведь я – отец, и сын мой меня любит, я это точно знаю, он скучает (скучал, поправляю я себя), когда меня нет, он любит взобраться ко мне на колени и смотреть телевизор, я гуляю с ним, я играю с ним, я учу его разным стишкам, говорю ему: если кто-то в садике тебя обижает, дай сдачи; смотри, сына, самолёт; спрашиваю – ты угостишь маму? мы вместе рисуем, я помогаю ему собирать игрушки, это что, всё это, это как же – не в счёт?!

Ну и что, говорит черепаха, любовью ничего нельзя оправдать, любовь – это, конечно, прекрасно, но ведь вы любовью всякую мерзость готовы прикрыть… Это ведь даже не зло во имя добра, это хуже гораздо, все эти «я