Тарикат - Виталий Бриз

час, двор пустовал. Лишь какой-то старик с загорелой до черноты кожей совершал омовение слева в закутке. Приблизившись, юноша обратил внимание на миниатюрный, почти игрушечный, кувшин, из которого мужчина наполнял пиалу.

«О, Всемогущий, — он закатил глаза, — здесь даже не знают, сколько воды нужно для омовения. Куда старый пройдоха Аммар меня отправил?»

Старик резко повернулся и плеснул в юношу водой из пиалы. Словно гигантская волна набросилась на того, ударила в грудь и повалила на землю. Наджмаддин захлебнулся и зашелся в приступе кашля. Глаза резало так, будто их залили кислотой. Когда спазмы отпустили его горемычный желудок, а резь немного унялась, он поднял голову, щурясь. Поначалу размытые и блеклые, образы мира постепенно обрели четкость, и юноша ахнул, выпучив глаза.

Вокруг — сколько хватало взора — простиралась равнина. Выжженная, черная от копоти земля стонала под ногами тысяч людей. Ор, гвалт, крики о помощи и ругань разносились во все стороны. Над головами толпы сияющими молниями носились ангелы. Не церемонясь, они хватали людей и швыряли их в яму, над которой поднимались языки пламени и клубами валил пепельный дым.

Небеса разверзлись и оттуда низринулся всепоглощающий гул, перекрыв собой звуки творящегося на равнине безумства. Исрафил, трубач Аллаха, возвещал мир о наступлении судного дня.

Толпа возопила пуще прежнего, бросаясь в разные стороны, дабы избежать цепких рук ангелов. Обезумевшие от страха люди сталкивались между собой, сплетались в живые пульсирующие клубки, рвали друг друга руками и зубами. Воздух наполнился смрадом испражнений и развороченных человеческих тел. Иблис пировал.

Крутя головой в поисках укромного места, Наджмаддин наткнулся взглядом на холм, возвышающийся над равниной. Густо покрытый зеленью, он явственно контрастировал с черно-серым окружением. На вершине сидел благообразного вида старец в белом плаще и чалме. Луч света, падавший на его фигуру, придавал ей неземное, возвышенное сияние.

«Праведник!» — вспыхнуло в сознании, и юноша ринулся к холму в надежде обрести спасение. Странно, но никто кроме него не обращал внимания на зеленый холм, будто он для них не существовал. «Похоже, что здесь все грешники, поэтому Всевышний и скрыл от них святого старца, — злорадно подумал Наджмаддин. — И только мне, своему верному слуге, Аллах открыл путь к спасению».

Добравшись до подножия холма и ликуя в душе, он уже занес ногу над колышущейся зеленью, когда ему преградили дорогу. Ангел в сияющих одеяниях вопросительно посмотрел на юношу сверху вниз и безучастным голосом изрек:

— Милостью Вседержителя, ступить на эту землю могут лишь имеющие связь с Рузбиханом — величайшим праведником.

Услыхав знакомое имя, Наджмаддин, ничуть не сомневаясь, выпалил:

— Я — ближайший ученик шейха Рузбихана.

Ангел не торопился освобождать дорогу, испытующе глядя ему в глаза.

«Аллах милосердный, — взывал юноша про себя, — помилуй и сохрани!»

Удовлетворившись осмотром, небесный рыцарь посторонился, и Наджмаддин что есть мочи рванул к вершине.

Взмокший и запыхавшийся, он упал на землю в нескольких шагах от святого и только тогда поднял голову, чтобы разглядеть его черты.

— Всемогущий, — опешил юноша, узнав в праведнике старика, плеснувшего в него водой во дворе ханаки Рузбихана. — Так ты и есть Рузбихан аль-Мисри?!

Старец улыбнулся и поманил его к себе. Наджмаддин приблизился, все еще не вставая с колен и вопросительно глядя на праведника. В мгновение ока улыбка стерлась с его лица, и тут же юноша ощутил удар, от которого завалился навзничь.

— Никогда больше, — раздался над ухом звенящий сталью голос, — не перечь людям истины, неуч!

Наджмаддин зажмурился и прикрыл ладонями уши — до того пронзительным был голос праведника. А когда открыл глаза, обнаружил себя вновь стоящим во дворе александрийской ханаки. По лицу и шее стекала вода, а напротив него с хитрым прищуром стоял все тот же старик. Не успел юноша открыть рот, чтобы принести извинения, как старик отвесил ему затрещину, от которой тот повалился наземь.

— Никогда больше, — слово в слово повторил старец, — не перечь людям истины, неуч!

Внутри юноши словно надломилось что-то. Он бросился к ногам Рузбихана, умоляя простить его невежество и взять в ученики. Наджмаддин рыдал как ребенок, уткнувшись в полы его рубахи, а старик стоял и молча гладил его по голове. В тот день нафс будущего шейха-и валитараша[4] пристыженно забился в нору зализывать раны, а он благодаря подзатыльнику Рузбихана навсегда излечился от гордыни и самомнения.

Аль-Кубра вынырнул из омута памяти. Провел рукой по затылку и шее, будто воскрешая ощущения от полученной много лет назад оплеухе. Улыбнулся в пространство, словно учитель стоял здесь, напротив него. Затем резко встряхнулся, оглядел с ног до головы юнца, стоящего перед ним с дурацкой улыбкой на губах, и шагнул вперед.

***

Гургандж не зря именовался сердцем ислама. Раскинувшись на берегу полноводного Джейхуна, город лоснился пышностью и богатством, словно шерсть породистого волкодава — здоровьем. И хоть хорезмшах Мухаммад ибн Текеш и перенес столицу в Самарканд, дабы освободиться от влияния своей вельможной матери Теркен-хатын, как поговаривали злые языки, величие Гурганджа от этого не пострадало.

Город славился искусными ремесленниками, и я своими глазами убедился в их мастерстве. Глаза разбегались от разнообразия изделий: украшения, статуэтки, шкатулки, женские гребни, инструменты из слоновой кости и эбенового дерева. Изделия местных кузнецов, сверкая в лучах солнца, также привлекали внимание покупателей. А пестрые струящиеся полотна шелка, изготовленные в мастерских Гурганджа, могли привести в восторг даже самых взыскательных модниц.

И хоть я долгое время провел в Мерве, а также бывал в Бухаре и Самарканде, и даже в Ираме, не уступающих своим богатством и роскошью, все равно крутил головой, глазея на прилавки. Казалось бы, тот же рынок, схожие товары, те же зазывалы, старавшиеся перекричать конкурентов, та же самая толкотня и умопомрачительная смесь запахов. Но нет! Каждый город, как и человек, уникален и единственный в своем роде. И как нельзя лучше это чувствовалось на базаре. Особый ни с чем не сравнимый аромат — легкий и в то же время отчетливый — витал в пространстве. Словно дуновение свежего бриза с морского побережья, до которого отсюда несколько сотен километров. Садик явно тоже уловил этот запах, так как время от времени задирал нос и принюхивался.

— Хусан, — окликнул я непривычно задумчивого дядю, — долго нам еще тащиться до лавки покупателя?

Тот даже не повернул головы, продолжая глядеть перед собой с отсутствующим выражением лица.

— Скоро придем, — буркнул Хусан, давая понять, что не намерен отвлекаться от раздумий на всякие пустяки. Пустяком,