Золотой дом - Салман Рушди

Он даже еще не затронул полицейское оружие, которое оживает и побуждает копов отнимать жизнь у черных, и пушки обезумевших ветеранов, которые побуждают обезумевших ветеранов хладнокровно расстреливать полицейских. Нет! К этому он еще даже не приступался. В тот день в зимнем парке он убеждал нас, что началось вторжение машин-убийц. Бездушное оружие обрело душу, как игрушки, оживающие в фильме ужасов: представьте себе, ваш плюшевый мишка научился думать – что у него за мысли? Он вам глотку перерезать хочет, вот что. Какая уж тут маленькая частная жизнь, когда пошло такое дерьмо? Я опустил пару долларов в банку у его ног, и мы двинулись дальше. Некогда нам было обсуждать Вторую поправку.

– Я скажу тебе, что я сделаю, – заявила Василиса. – Я уберегу Нерона от этой информации, и ты мне в этом поможешь. Сядем тут. Мы кое‑что подправим в анализах.

Мы устроились за столиком возле карусели. Сама карусель у нас за спиной уже была закрыта на зиму. Василиса достала ручку и методично принялась менять написанные от руки цифры.

– Подвижность I, римскими цифрами, – приговаривала она. – Это плохо. Это означает нулевую подвижность, а без подвижности нет и движения вперед, ты меня понимаешь. Но если я поставлю рядом с I V, получится подвижность IV, это идеально, пять с плюсом. И тут еще, концентрация сперматозоидов 5 миллионов на миллилитр, очень низкая, но я поставлю перед 5 маленькую единицу, и выйдет 15 миллионов, это норма по стандартам Всемирной организации здравоохранения, я проверяла. И так далее. Тут, тут и тут. Совершенство, совершенство, совершенство. Ты понял? Теперь он в порядке. Безусловно способен стать отцом.

Она даже в ладоши захлопала. По ее лицу расплылась счастливая улыбка такой мощности, что могла бы почти убедить того человека, на которого обрушилась (то есть меня), что фикция равна факту, что, сфальсифицировав диагноз, мы каким‑то образом меняем его и в реальном мире. Почти, но не совсем.

– Это спасет его самолюбие, – сказал я, – но ребенка же аист не принесет, а?

– Разумеется, нет, – сказала она.

– И что тогда: будешь какое‑то время притворяться, будто делаешь попытки, а потом уговоришь его усыновить?

– Усыновление полностью исключено.

– Тогда я не понимаю.

– Я найду донора.

– Донора спермы?

– Да.

– Но как уговорить его, если он не знает, что его собственная сперма не годится?

– Он никогда не такое не пойдет.

– Ты обратишься к донору, не предупредив его? Разве это возможно? Какие‑то документы ведь придется подписывать. Разве не требуется его согласие?

– Он никогда не даст согласия.

– И как же?

Она потянулась через стол, взяла меня за руку.

– Мой дорогой Рене, – сказала она. – Тут‑то и сыграешь ты свою роль.

Позже.

– Я не хочу ребенка от анонима, – сказала она. – Не хочу беременеть от шприца. Я хочу сделать все по‑настоящему с кем‑то, кому я доверяю, кто для меня как родной, с симпатичным красивым парнем, который может запросто, пусть тебя не смущает, что я так говорю, меня завести. Пожалуйста, прими это как комплимент. Я хочу сделать это с тобой.

– Василиса! – взмолился я. – Это ужасная идея! Не только обмануть Нерона – еще и с Сучитрой сыграть грязную штуку.

– Не обмануть, – возразила она. – И никакой грязи, за исключением того, что наши личные предпочтения подскажут. И в твои любовные дела я не вмешиваюсь. Это всего лишь моя личная просьба, ты сделаешь это для меня приватно.

Позже.

– Нерон, Рене, – мечтательно пробормотала она. – У вас почти одинаковые имена, те же слоги, почти те же, только переставлены. Сам видишь, это судьба.

Начал слабо присыпать снег. Легко ложился, ложился легко[57]. Василиса подняла меховой воротник и, не сказав больше ни слова, глубоко засунула руки в карманы и целенаправленно зашагала на запад. Окутанный белизной ошеломленный рассказчик пережил то, что позднее опишет как внетелесный опыт. Ему показалось, будто он слышит призрачную музыку, словно остановленная карусель заиграла вдруг тему Лары из “Живаго”. Ему чудилось, что он висит у самого себя над правым плечом, следя за собой, пока брел беспомощно следом за Василисой через парк и вниз к Коламбус-серкл, его тело в тот момент отказалось от всякой инициативы и принадлежало ей, пусть распоряжается. Словно гаитянский бокор, словно ему за ланчем в “Бергдорф Гудмен” скормили так называемый огурец зомби, и мысли у него помрачились, и он сделался навеки ее рабом. (Я знаю, что уходя в третье лицо и ссылаясь на ошибку воли, я пытаюсь добиться для себя изъятия из‑под морального приговора. Я также понимаю, что ссылка на беспомощность – не лучшая из адвокатских уловок. Но хоть это я могу сказать в свою пользу: я понимаю, что творю.)

Его – то есть моя – фантазия с Джули Кристи в роли Лары померкла, и он – я – стали думать вместо этого о фильме Полански “Нож в воде”. Пара приглашает себе в лодку попутчика. В итоге у женщины случился с этим чужаком секс. Очевидно я видел себя – со стыдом – попутчиком, третьим углом в треугольнике. Может быть, у киношной пары был неудачный брак. Женщина явно привязалась к попутчику и не возражала против секса. Попутчик был чистым листом, на котором супруги писали собственную историю. Таков был и я, следовавший по пятам за Василисой, чтобы она могла написать историю своего будущего в том стиле, в каком, она твердо решила, будущее должно быть записано. Мы на Западной Шестидесятой улице, Василиса только что вошла в двери пятизвездочного отеля. Я вошел с ней в лифт, и мы поднялись на пятьдесят третий этаж. У нее уже был ключ от номера. Все было спланировано, и я, охваченный странной истомой, не нашел в себе воли воспротивиться тому, что должно было произойти.

– Заходи быстро, – велела она.

Позже.

Есть фраза, которую я всегда приписывал Франсуа Трюффо, но теперь, когда поискал, не нашел доказательств, что это сказал именно он. Так что апокриф: “Искусство кино, – якобы сказал Трюффо, – заключается в том, чтобы направлять камеру на красивую женщину”. Когда я таращился на Василису Голден – силуэт на фоне окна, за которым зимние воды Гудзона, – она показалась мне одной из богинь экрана, сбежавшей из какого‑то любимого мной фильма, сошедшей с экрана в кинозал, как Джефф Дэниелс в “Пурпурной розе Каира”. Мне представилась Орнелла Мути, очаровывающая Свана в фильме Шлёндорфа по роману Пруста; Фэй Данауэй в роли Бонни Паркер, чувственный изгиб ее рта, покоряющий Уоррена Битти – Клайда Барроу; Моника Витти у Антониони, вжимающаяся эротично в угол, бормоча No lo so[58]; Эммануэль Беар в “Очаровательной проказнице”, облаченная только в свою красоту. Я думал о героинях Годара, Сиберг в “На последнем дыхании”, Карине в “Безумном Пьеро”, Бардо в “Презрении”, а потом попытался одернуть себя, напомнив о мощной феминистической критике фильмографии новой волны, о теории “мужского взгляда” Лоры Малви, которая утверждала, что публику вынуждают смотреть с точки зрения гетеросексуального мужчины, женщины низводятся до статуса объекта и т. д. И Мейлер заговорил у меня в голове, еще один пленник секса, но я почти сразу его изгнал. Что касается моей постоянной оглядки на себя: да, мне известен тот факт, что слишком большая часть моей жизни происходит у меня в голове, я слишком глубоко погружен в фильмы, книги, искусство, и потому движения собственного сердца, измены реальной моей природы порой мне самому неясны. В событиях, которые мне предстоит описать, я вынужден был лицом к лицу столкнуться с тем, кто я на самом деле, а потом положиться на женское милосердие, видящее меня насквозь. Итак, она стояла передо мной: моя черная королева, моя немезида, будущая мать моего ребенка.