Дети ночи - Дэн Симмонс

Двое в черном загородили ей дорогу. Кейт резко затормозила, развернулась и побежала к балкону и дверям на нижний этаж.

У дома стояли еще три черных фигуры. Пламя окрашивало окна бывшей детской в оранжевый цвет. Ни Тома, ни Джули не было видно.

– Боже милостивый, – прошептала Кейт, пятясь к краю утеса. Джошуа негромко плакал. Она поддерживала ему затылок свободной рукой.

Пять фигур приближались к ней, пока не обступили ее полукругом, вынуждая отходить назад. Во внезапно наступившей тишине Кейт слышала потрескивание огня и тихое журчание воды в шестидесяти футах внизу. – Том! – закричала она. Но ответа не было.

Один из мужчин шагнул вперед, и Кейт узнала бледное, жестокое лицо ночного визитера. Он почти печально покачал головой и потянулся за Джошуа.

Кейт резко развернулась и приготовилась прыгать, думая лишь о том, как своим телом смягчить падение Джошуа, и надеясь упасть в кусты. Она сделала шаг в пустоту…

Ее оттащила назад рука в перчатке, вцепившаяся ей в волосы. Кейт кричала и царапалась свободной рукой. Кто-то вырвал у нее ребенка. Она издала звук, больше похожий на стон, чем на крик, повернулась лицом к нападавшему и попыталась укусить его.

Человек в черном подержал ее какое-то мгновение на вытянутой руке. Лицо его оставалось бесстрастным. Потом он отвесил ей тяжелую затрещину, ухватил покрепче за волосы, раскрутил ее, поднял и швырнул далеко через край утеса.

Кейт ощутила какое-то совершенно дикое возбуждение, пролетая над верхушками деревьев, освещенных пламенем. «Я могу схватиться за ветку!» Но падение было слишком стремительным, и паника охватила ее, когда она летела вниз головой сквозь заросли ветвей, которые рвали ее одежду, раздирали плечи.

Потом она ударилась обо что-то более твердое, чем ветка, и руку пронзила адская боль.

А потом она уже ничего не чувствовала.

Сны крови и железа

Враги всегда недооценивали меня. И им всегда приходилось жестоко расплачиваться за это.

Свет, проникающий сквозь небольшие окна моей спальни, придает ей осенний вид, когда перемещается по шероховатой белой стене, по широким половицам, по смятому покрывалу на моей кровати. По моей тюрьме.

Я умираю здесь уже много лет, целую вечность. Они перешептываются между собой, думая, что я не слышу тревоги в их голосах. Я знаю о существовании некоторых трудностей с церемонией передачи Власти – Церемонией Посвящения. Они боятся сказать мне об этих трудностях; боятся расстроить меня и ускорить уход в небытие. Они боятся, что я умру до Церемонии.

Не думаю. Привычка жить, какую бы боль это ни причиняло, не так легко исчезает после стольких веков. Я не могу больше ходить, едва шевелю рукой, но мое проклятое тело продолжает попытки самовосстановления, хоть я и не участвовал в Причастии после возвращения домой более полутора лет тому назад.

Наверное, я скоро спрошу, о чем эти разговоры шепотом, что за тревожная суета вокруг. Наверное, это снова мои враги поднимают голову. А враги всегда недооценивали меня.

Мое правление началось в августе 1456 года, и церемония коронации проходила в соборе Тырговиште, в том городе, где правил мой отец. Я сам придумал себе титул: «Князь Влад, Сын Влада Великого, Суверен и Властитель Угро-Валахии и Герцогств Амлас и Фэгэраш». После моего побега от султана и в знак признания моего союза с боярами Трансильвании Янош Хуньяди решил, что будет мудро с его стороны организовать возвращение Дракулы на трон.

Поначалу мой голос звучал мягко, умиротворяюще. В письме, адресованном мэру и членам городского совета Брашова через месяц после моего восхождения на престол, я воспользовался изысканнейшей латынью, обращаясь к ним как к «honesti viri, fratres, amid et uisini nostri sinceri», то есть как к «честным мужам, братьям, друзьям и добрым соседями». Через два года большинство жирных бюргеров будут извиваться на кольях, куда я их посажу.

Мне приятно, что даже бездна минувших лет не стерла из моей памяти то пасхальное воскресенье года 1457-го. Я пригласил бояр с женами – тех, что считали, будто я правлю по их милости, – на великий праздник в Тырговиште. После пасхальной службы мои гости проследовали в зал, где для них и их жен стояли столы с изысканнейшими яствами. Я позволил им закончить пир. Потом появился сам, верхом, сопровождаемый сотней преданнейших воинов. Это был чудесный весенний день, гораздо теплее обычного. Небо было синим, ужасно синим. Я помню, как бояре приветствовали меня, как их жены махали кружевными платочками, а дети забирались на плечи, чтобы получше разглядеть своего благодетеля. В ответ на их приветствия я снял шапку с перьями. Этого сигнала ждали воины.

Самых старых бояр с женами я приказал посадить на колья, установленные за городской стеной в то время, как ничего не подозревавшие глупцы находились на службе. Этот вид казни не являлся моим изобретением – иногда к нему прибегал мой отец, – но после того дня я стал известен под именем Влад Цепеш – Влад Прокалыватель. Не могу сказать, чтобы мне не нравился этот титул.

В то время, как пожилые бояре и их жены еще извивались на кольях, я погнал толпу бояр покрепче к своему замку на реке Арджеш, милях в пятидесяти от города. Слабые не выдержали трехдневного перехода без пищи, но в них я и не нуждался. Оставшихся в живых – самых сильных – я заставил отстраивать Замок Дракулы.

Замок был старым и заброшенным, с полуразрушенными башнями, с обвалившимися стенами. Я набрел на него и прятался здесь, когда спасался бегством от султана и Хуньяди, и тогда же на этом месте решил отстроить его уже как Замок Дракулы, который станет моим гнездом и последним прибежищем.

Местоположение замка было превосходным: на высоком уступе над рекой Арджеш, прорезавшей глубокое ущелье из Валахии через горы Фэгэраш до юга Трансильвании. Через Арджеш к замку вела единственная дорога – узкая, опасная даже в лучшее время года, легко защищаемая. Никакой неприятель – ни турок, ни христианин – не сможет незамеченным проникнуть ко мне.

Но сначала его надо восстановить.

Вдоль реки были построены печи для обжига кирпичей, и оттуда они подавались вверх от мужчины к мужчине или от женщины к женщине по живой цепочке, состоявшей из бояр-рабов, вызывавших изумление у местных крестьян своим видом, поскольку на них все еще оставались лохмотья праздничных боярских нарядов.

Под моим руководством на этих древних сербских развалинах были отстроены пять башен, две из которых возвышались над высшей точкой горы, а три прочие находились пониже, с северной стороны. И без того толстые стены стали вдвое толще за счет кирпича и камня, чтобы выдержать самый мощный обстрел турецких пушек. Наружные стены имели не менее восьмидесяти футов в высоту, а поскольку они являлись продолжением утеса, то казалось, что замок окружен сплошной тысячефутовой стеной. Центральные внутренние дворы и донжоны уместились в пространство между огромными башнями, согласуясь с неровностями вершины утеса, имевшей в самом широком месте не больше сотни футов. Огромный земляной вал протянулся от южной стороны скалы, и лишь деревянный мостик вел от того вала до привратной башни. Центральная часть моста всегда была поднята и сконструирована таким образом, чтобы не только опускаться для прохода в замок, но и сбрасываться в ущелье внизу при обрубании двух толстых канатов.