Отрочество - Александр Сергеевич Омельянюк

Однако этот демарш Платона не прошёл для него даром. Увидев, что прогульщиков из их класса никак не наказали и даже не пожурили, в общем, замяв дело, он подсознательно понял, что когда очень хочется, то можно.

И в один из дней Вова Миронов подговорил младших Юру Гурова и Платона Кочета прогуляться с ним по молодой зелёной травке мимо школы вдоль железной дороги на Балашиху. Их троих, но особенно Вову и Юру, связывала не только учёба в одной школе и проживание в одном доме с совместными играми, но и отсутствие в семье отцов.

Юра Гуров жил с матерью и бабушкой в однокомнатной квартире на первом этаже, а Вова Миронов над ними в такой же семье. Его мать была работницей Реутовской хлопкопрядильной фабрики, подчинявшейся Главку, заместителем начальника которого был кавалер ордена Славы двух степеней Александр Евсеевич Володько. С женой и дочерью Леной он жил в однокомнатной квартире № 23 на четвёртом этаже второго подъезда их дома.

И каждое утро Платон по пути в школу сначала заходил за Юрой, потом они вместе поднимались этажом выше и заходили за Вовой, который в этот момент вместе с бабушкой прихлёбывал горячий чай из блюдца, при этом забавно кряхтя после каждого глотка.

Но, как всегда, возмездие настигло Платона сразу. Его единственного узнала одна из учительниц их школы, проезжавшая мимо них из Балашихи в Реутово на электричке и сообщившая об этом его новой классной руководительнице Валентине Васильевне Спировой, преподававшей историю.

Она пришла в их школу ещё в начале этого учебного года вместо тяжело заболевшей Марии Степановны, была добра и справедлива. Да и внешне крупная женщина средних лет выглядела красиво и строго, особенно когда приходила в их класс в зелёном платье, гармонично сочетавшимся с её белокурой причёской, голубыми глазами и красными губами. Всем ученикам она быстро понравилась, и они уже было позабыли свою всеми ими любимую пожилую и маленькую Марию Степановну. А на одном из родительских собраний и мать познакомилась с коллегой, быстро найдя с нею общий язык.

Но жизнь неожиданно трагическим образом напомнила им о ней, когда Валентина Васильевна объявила, что Мария Степановна умерла. Весь класс сразу затих в скорбном молчании. Кто-то даже, может, пустил слезу, а две Нины – Калуцкая и Мышковец – даже расплакались.

Платону даже стало жалко их, как обычно было жалко мать, бабушку и сестру, когда они тоже плакали. Он вообще не любил чьих-либо слёз, стараясь своим поведением не доводить хотя бы своих близких до этого. Но не всегда получалось. У их матери, на фоне проблемно функционирующего урезанного желудка и увеличившейся щитовидной железы, от всех продолжающихся судебных тяжб и домашних неурядиц совсем расшатались нервы.

И она уже, как бывший педагог, не могла сдерживать себя и свои эмоции, особенно по возвращению вечером домой с работы, когда она невольно расслаблялась.

Не успевала она переступить порог квартиры, как просила сына:

– «Платон! Дай мне скорее солёный огурец, а то мне очень плохо!».

И сын бежал скорее к холодильнику, принося маме солёный огурец на вилке, который она тут же с жадностью съедала, вздыхая с облегчением и полуулыбкой:

– «Фу! Отпустило, кажется!? А всё это из-за нехватки кислотности в моём желудке!» – в очередной раз объясняла она сыну.

Если же ей первой дверь открывала бабушка, сразу с порога начинавшая жаловаться на внуков, то Алевтина Сергеевна просила её уставшим голосом:

– «Мамань! Не надо сейчас, у порога! Дай мне придти в себя, хоть немного! – проходила она на кухню попить огуречного или рассола от консервированных овощей.

А после ужина, уже подобрев от него и короткой передышки, начинались её традиционные разборки с детьми. Выслушав жалобы бабушки и неуклюжие оправдания детей, ознакомившись с их очередными успехами и неуспехами в школе, увидев невыполненные им задания и домашние дела, Алевтина Сергеевна, всё больше распаляясь, но желая поберечь свои нервы в словесной ругани, всё чаще бралась за ремень. И это хоть было не часто, но всё же постепенно становилось плохой семейной традицией.

Даже не за существенные провинности, когда терпение уставшей на работе матери не выдерживало, а её педагогического дара уже не хватало, Алевтина Сергеевна бралась за ремешок. В эти моменты Платону было стыдно за свою мать, которая пыталась стегануть по попе своего высокорослого сына, который при желании мог бы спокойно отобрать у неё ремень. В эти моменты Платон отходил от неё, инстинктивно прикрывая мягкое место жёсткими руками, успокаивая её. Если же мать распалялась, продолжая остервенело стегать его, то ему ничего не оставалось, как своей жёсткой рукой вырывать ремень из её дрожащих рук, тем невольно заставляя её тут же переходить на плачь и даже стенания.

С Настей дело было несколько по-другому.

Платон к такой экзекуции сначала относился с пониманием и философски: ведь в принципе было за что. К тому же он, уворачиваясь от ударов, подставлял под них руку, и его попе почти ничего не доставалось.

Он ещё по Сретенке запомнил, что надо опасаться самого кончика ремня, от которого как раз и идёт сильная и острая колюще-режущая боль.

Платон также понимал, что таким образом мать берегла свои нервы, быстро выпуская пар, да и её удары ремнём были не сильны, а чисто символические, потому не так болезненны, как больше обидны, особенно если они были несправедливы.

В такие моменты мало мотивированной материнской злости, несправедливости или несоизмеримости наказания, он даже подумывал, поймав себя на крамоле:

– Когда я вырасту, то жить с тобой ни за что не буду!

А Настя, так даже стала прятать ремень от матери, после чего бдительная бабушка стала сама его заранее перепрятывать, придерживая для вечера.

И этой весной количество всё же уменьшающихся таких материнских наказаний, наконец, переросло в их новое качество, когда коса нашла на камень.

В один из вечеров под экзекуцию попала одна Настя, при всех что-то грубо ответившая матери на её справедливое ей замечание. Тут Алевтина Сергеевна просто рассвирепела, достав давно не используемый ремень и начав хлестать Настю изо всех сил.

Так та даже не стала убегать от неё, с вызовом и презрением уставившись на мать, что ещё больше раззадорило её.

И когда Платон увидел, что дело заходит слишком далеко, он вмешался.

Ему стало жалко и получившую сверх меры сестру и зашедшуюся в бессильной злобе уже уставшую мать. Он рукой поймал в воздухе ремень и попытался вырвать его со словами:

– «Ну, мам, хватит! Всё, всё! Успокойся!».

Но мать ремень не отдавала,