Правдивая ложь - Нора Робертс

– Не должен? – Виктор осушил стакан без всякого удовольствия. – Ева, она до сих пор обвиняет меня и имеет на это право. Если бы, когда начались роды, я был рядом с ней, а не в Лондоне, мы бы все сейчас были свободны.

– Прошло почти сорок лет. Неужели сорокалетнего покаяния мало любому богу? Любой церкви? И твое присутствие не помогло бы спасти ребенка.

– Этого я никогда не узнаю. – И поэтому он не мог простить себя. – Она пролежала без помощи много часов. Черт побери, Ева, с ее слабым здоровьем она вообще не должна была забеременеть.

– Это был ее выбор, – резко оборвала Ева. – И хватит об этом, это слишком старая история.

– Начало всего… и конец. Мюриэл стала такой же хрупкой душевно, какой была физически. Она так и не оправилась от потери ребенка.

– И не позволила тебе. Прости, Виктор, но я не могу без гнева смотреть, как она заставляет страдать тебя за то, что от тебя не зависело. И я нахожу ее болезнь жалким оправданием твоей загубленной жизни. И моей, – горько добавила она. – Бог свидетель, и моей.

– Вряд ли сильная женщина может сочувствовать слабой.

– Я люблю тебя. Я ненавижу то, что она сделала с тобой. И со мной. – Ева затрясла головой, не давая ему ответить, не желая в сотый раз отправляться по исхоженной дороге. – Я выживу. Но мне хотелось бы верить, что я доживу до того дня, когда увижу тебя счастливым. По-настоящему счастливым.

Виктор сжал ее пальцы, тяжело вздохнул, собираясь с силами. Он еще не сказал ей худшего.

– Она приняла секонал.

– О господи. – Ева обняла его. – О Виктор, мне так жаль!

Он хотел бы спрятаться в ней, в ее сочувствии, но не мог: мертвенно-бледное лицо жены все еще стояло перед его глазами.

– Ее откачали, но она в коме. Мне удалось без огласки перевезти ее в частную клинику.

Ева увидела в дверях Нину и отрицательно покачала толовой. Ужин подождет.

– Когда все это случилось, Виктор?

– Я нашел ее утром. – Он не сопротивлялся, когда Ева взяла его за руку и подвела к креслу. – В ее спальне. Она надела кружевной пеньюар, подаренный мной на двадцать пятую годовщину свадьбы, когда мы пытались возродить наши чувства. Она подкрасилась. В первый раз за целый год я увидел помаду на ее губах. – Виктор обхватил голову руками, подавленный чувством вины. – Она сжимала в руках беленькие башмачки, которые связала когда-то для ребенка. Я думал, что избавился от всех детских вещей, но, должно быть, она их где-то спрятала. На полу у кровати валялись бутылочка из-под таблеток и записка. Мюриэл написала, что устала, что хочет быть со своей маленькой девочкой. Виктор выпрямился, схватил Еву за руку.

– Самое страшное то, что мы поссорились накануне. Она собиралась на какую-то встречу и не хотела сказать мне – с кем. Кто-то рассказал ей о твоей книге. Она вернулась в ярости. В дикой ярости. Она визжала, что я должен остановить тебя, что она не вынесет унижения. Что единственное, о чем она когда-либо просила меня, это не афишировать мою греховную связь. Разве она не сдержала свои клятвы перед богом? Разве она чуть не умерла, пытаясь подарить мне ребенка?

И разве она не приковала его к себе цепями брака без любви на целых пятьдесят лет? Ева не испытывала ни сострадания, ни угрызений совести, лишь возмущение. Она ничего не должна Мюриэл Флэнниган!

– Ты должна понять, Ева. Если что-то и поддерживало Мюриэл все эти годы, так только ее вера. Но мысль о твоей книге лишила ее рассудка.

Виктор на мгновение закрыл глаза и вздрогнул, снова мысленно увидев дергающуюся в припадке жену.

– Я позвал сиделку. Нам удалось дать Мюриэл лекарство. Когда мы наконец уложили ее в постель, она тихо плакала, просила прощения. Она цеплялась за меня, умоляя защитить ее. От тебя. Сиделка оставалась с ней до рассвета, но она как-то ухитрилась принять таблетки.

– Мне очень жаль, Виктор. – Ева обняла его, прижалась лицом к его лицу, укачивая, убаюкивая, как малое дитя. – Я хотела бы сделать что-нибудь…

– Скажи, что не станешь писать в своей книге про наши отношения.

– Как ты можешь это говорить? – Ева отпрянула, изумленная, что после стольких мучительных лет Виктор еще способен причинить ей боль.

– Я прошу тебя, Ева! Не ради себя! Видит бог, не ради себя. Ради Мюриэл. Я столько лет обкрадывал ее. Мы обкрадывали ее. Прошу тебя.

– Нет, черт побери! – Ева метнулась к бару, трясущимися руками плеснула в бокал шампанского. Господи, только этот мужчина на всей земле мог заставить ее дрожать. Она хотела бы ненавидеть его, но не могла. – Я обкрадывала ее? Боже, какая чушь! Ты проводил с ней каждое Рождество, ты возвращался к ней ночь за ночью, а я подбирала объедки!

– Мюриэл моя жена, – тихо сказал он. – Ты – женщина, которую я люблю.

– Думаешь, мне от этого легче? – Насколько легче проглотить горсть таблеток, с горечью подумала Ева. Покончить с болью. Отгородиться от ошибок, вместо того чтобы посмотреть им в глаза. – Она носила твое имя, открыто вынашивала твоего ребенка. А мне оставались твои беды.

Ему было стыдно, что он никогда не мог, дать ей больше.

– Если бы я мог изменить…

– Не можешь. Как и я. Просить меня отказаться от этой книги – все равно что просить отказаться от моей жизни.

– Я только прошу исключить нас.

– Нас? Тебя, меня и Мюриэл? И всех тех, кому мы доверяли наши тайны? Доверенных слуг и друзей, лицемерных святош, читавших нотации и отпускавших грехи. – Ева попыталась подавить гнев. – Ты забыл пословицу, что трое могут сохранить секрет, если только двое из них мертвы?

Виктор вскочил и снова схватился за стакан.

– Ты погубишь нас, Ева.

– Нет. Когда-то я так думала. Давно. – Она смотрела, как поднимаются на поверхность пузырьки в бокале, вспоминала, и остатки гнева покидали ее. – Я поняла, что ошибалась. Решение, которое я приняла тогда, было… не правильным. Я могла бы освободить нас.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она улыбнулась.

– В данный момент важно только то, что понимаю я.

– Ева. – Виктор подошел к ней, пытаясь подавить собственный гнев. – Мы прожили большую часть нашей жизни. Книга ничего не изменит для нас с тобой. Но для Мюриэл это вопрос нескольких лет душевного покоя или ада.

"А как быть с моим адом?» Но Ева не стала повторять вопрос вслух.

– Не ей одной пришлось жить с болью потери, Виктор.

– Она может умереть.

– Мы все умираем.

Виктор стиснул зубы так, что желваки заходили под натянувшейся кожей, его огромные руки сжались в кулаки.

– Господи, я забыл, какой холодной ты можешь быть.

– Так вспомни. – Но ее пальцы были теплыми и нежными. – Иди к своей жене, Виктор. Я никуда не денусь.