Наркомат Просветления - Кен Калфус

— А если этот смысл окажется контрреволюционным? — гневно спросил Астапов.

— Контрреволюционным? — Левин удивленно заморгал.

— Или насмешкой. Или сатирой. Что если зрители намеренно выберут контрреволюционный смысл? Вы что, не видите, что утеряли контроль над сюжетом? Это анти сюжет. То, что вы тут представляете, может означать что угодно! А вдруг зрители будут смеяться!

Астапов прошествовал на сцену, чтобы подоходчивее объяснить актерам свое решение — они, в отличие от Левина, хоть как-то заботились о своей карьере. Левинская пьеса — не единственное художественное начинание, запрещенное Астаповым за последний месяц: похоже, что голод, холод и удлиняющиеся весенние дни массово сводят с ума художников и артистов. Манифесты художественных групп плодились так быстро, что Астапов не успевал бы их читать, даже если бы и хотел. Астапов не испытывал угрызений совести, запрещая неподходящие произведения искусства. Гораздо труднее обеспечить появление подходящих. На художников-одиночек нельзя полагаться — в особенности на идиотов-индивидуалистов, вроде Елены Богдановой и Федора Левина, которые, как бы они ни спорили с этим, все-таки отрицали логику истории. Чтобы революция была победоносна, чтобы изменить ход человеческой мысли, надо научиться извлекать смысл из хаоса истории. Главная задача просвещения — создать сюжет, памятник для будущего. Твердой рукой высечь его из бесформенной, тупой глыбы русской культуры, ее мифов, религии, народной мудрости. Астапов уже много лет трудился над этим; запретить дурацкую левинскую пьеску было плевым делом.

Астапов смутно сознавал, что свет прожектора следует за ним.

— Забудьте об этом, — объявил он. — Постановка отменяется. Ничего подобного никогда не разрешат. Это абсолютно исключено. — Астапов указал на Левина. — Если вы хоть что-то соображаете, вы никогда не подадите эту пьесу в Наркомпрос. Иначе можете лишиться театра.

Казалось, ни Левина, ни актеров не удивило выступление Астапова. Они смотрели под ноги, как нашалившие школьники.

— Надеюсь, вы должным образом избавитесь от этих текстов, — сказал Астапов. — Я хочу сказать, что их надо сжечь. А кстати, откуда вы их взяли? Из чего вырезали?

— Из сегодняшних «Известий», — ответил Левин.

— «Известия», — пробормотал Астапов.

— Речь товарища Сталина перед профсоюзом сталепрокатчиков… Мы хотели как лучше…

Астапову показалось, что его кто-то дергает за рукав, словно к рукаву привязана веревочка. Он отмахнулся от этого ощущения — на рукаве ничего не было. Он задумался, не подвергся ли только что испытанию, и победил ли он в этом испытании, или проиграл.

— Тексты сжечь, — повторил Астапов. — А еще лучше — разорвите их и сложите все слова в первоначальном порядке.

Он вовсе не шутил и не иронизировал: именно этого ему действительно хотелось бы. Он сердито вышел из театра; но призрак его отстал на несколько шагов, слушая звуки аплодисментов.

В конце концов Чепаловского пришлось арестовать. Когда Астапов зашел к нему, актера не оказалось дома, а соседи, старательно изображая огорчение и готовность помочь, на деле ничем не помогли. ЧК нашла актера через два часа на Сухаревском рынке — он с жаром торговался за какие-то сморщенные огурцы.

Чекист слегка увлекся и разбил Чепаловскому губу, но, несмотря на это, актер держался невозмутимо, и, кажется, совсем не боялся человека, к которому его привели. Астапов поразился, какой правильный выбор ему удалось сделать, опираясь лишь на фотографию. Чепаловского невозможно было спутать со Сталиным. Во-первых, он был еврей, а не кавказец, лицо у него было тоньше и кожа не изрыта оспой. Он не носил усов. Но у Чепаловского, как и у Сталина, похоже, могли светиться в глазах невероятное человеческое тепло, безграничная хитрость — и несгибаемая воля. Астапов за свою жизнь почти не встречал людей, которые могли выразить все это одним взглядом.

— Это Наркомпрос, — добродушно заметил актер.

— А не Лубянка, — признал Астапов, и добавил нарочито двусмысленно: — Но мы здесь не менее гостеприимны, чем в ЧК.

Он подождал немного, чтобы понять, почему актер держится так уверенно. Возможно, блефует. У Астапова не было досье на Чепаловского, так что он мог лишь гадать о социальном происхождении и политических симпатиях актера. Кто его друзья? На чьей он стороне? Можно ли ему доверить такое деликатное задание? Чепаловский спокойно вынес пристальный взгляд Астапова.

— Вы никогда не думали о том, чтобы сниматься в кино? — спросил Астапов.

Актер не мог не улыбнуться с облегчением, видя такой поворот беседы. Сталин, конечно, никогда не допустил бы, чтобы у него из-под усов показалась такая улыбка. Астапов тоже слегка выдохнул, обрадованный, что ЧК не арестовала Сталина, по ошибке ли, по случайному совпадению, или в результате какого-то непостижимого заговора.

— Я предпочитаю театр.

— Театр умер, — сказал Астапов. — Это устаревшее буржуазное учреждение. Оно не соответствует нашей революционной эпохе, озаренной электрическим светом. Культура должна служить массам. Ставить индивидуальные спектакли, которые за один раз посмотрят лишь несколько сот человек — разбазаривание государственных денег, ведь один и тот же фильм можно за один вечер показать тысячам рабочих и крестьян по всей стране. А позволить ежедневно играть пьесу на сцене, без партийного контроля, открывая простор прихотям и злому умыслу отдельных актеров и режиссера — это значит утратить бдительность. Ведь можно снять безупречный фильм, который останется безупречным, сколько бы раз его ни показывали.

Чепаловский разглядывал большевистского комиссара, который пока не представился. И наконец сказал, слабо улыбаясь:

— В таком случае мне, пожалуй, пора задуматься о карьере в кино.

— Вас выбрали для участия в фильме, который снимает Наркомпрос, — сказал Астапов. — Это историческая агитдрама о штурме и захвате московского Кремля в октябре 1917 года.

На самом деле Кремль взяли только в ноябре 1917, и это был большей частью символический акт — через неделю после того, как большевики совершили переворот в Петрограде. Власть не обитала в Кремле уже двести лет, с тех пор, как цари переехали на север. Большевики разместили в Кремле свое правительство в первые же месяцы после революции, когда, ввиду опасности, что Петроград займут немцы, столицу наспех перенесли обратно в Москву.

— А что за роль? — спросил Чепаловский.

— Вы будете играть… — Астапов сделал паузу, наблюдая за реакцией Чепаловского. — Вы будете играть товарища Сталина.

— Но товарища Сталина не было в Москве. Он был в Петрограде. Это все знают.

— Совершенно верно. Я не сказал, что вы будете играть главную роль. Ваша роль — дополнительная, в массовке: во время штурма Троицких ворот со стороны Александровского сада вы будете стоять поодаль от камеры, у края кадра. Скорее всего, вас будет видно на экране всего пять или шесть секунд, не больше сотни кадриков. Вас не будут гримировать в точности под Сталина. Вы будете лишь намеком на его присутствие, точнее сказать — даже не на физическое присутствие. Товарищ Сталин, ближайший соратник Ильича, был и остается моральной движущей силой революции, а ваша роль — выразить идею его участия в переломных московских событиях.