Горизонт событий - Ирина Николаевна Полянская

видит сквозь дымку осени — начала зимы 41-го?.. Санитарный пост, оборонная тройка райсовета, седой добродушный доктор, окопы, замаскированные зенитки, воздушная тревога, раненые... Провожая на фронт друга своего Сани, она прогуливается вместе с ним по Университетской набережной, там, где сфинксы... Под сфинксами тринадцатилетняя Шура, решив немного передохнуть по дороге домой, однажды упала от слабости. Ледяные львы с ласковыми лицами фараонов Хеопса и Хефреса напряженно смотрели в небо, не летят ли бомбардировщики, пока каменные египетские глаза не заволокло снегом. Тосковали по жаркой песчаной пустыне, где великая стройка двух последних пирамид довела народ до полного изнеможения, после чего начался голод, чума. Но львам до этого не было дела, так как назначенным местом их обитания был город мертвых.

Каким ветром их занесло в этот ледяной город мертвых? Ледяная планета Плутон с двумя глыбами сфинксов, сорвавшись со своей орбиты, летела в ураганное небо, оставив далеко позади цивилизации фараонов с их великими стройками города мертвых... Окраска чердаков огнеупорным составом, трест зеленых насаждений, деревянные щиты перед окнами магазинов, за которыми растаяло марципановое Время с желатинным Городом, бомбоубежище, саван из сшитых простыней, обледенелые трамваи...

Осунувшаяся и побледневшая Катя в начале 42-го года пролетает, прощаясь с Ленинградом, над Ладожским озером, по которому идут машины с ленинградцами на Большую землю. Среди ленинградцев — Шура с притулившейся к ней неизвестной девочкой, которая, это слышно по ее дыханию, вот-вот умрет... «Даже маленький Петя деловито укладывал...» В этой самой больнице имени Софьи Перовской, от которой бежал писатель Каверин, раненые голодные дети еще в солнечном октябре повылавливали из аквариума вуалевых рыбок и съели, отдав головы коту, которого съели несколько позже.

Развернутая ремарка: что происходит вне кухонного пятачка, за пределами видимости, но в соответствии с законом о единстве времени и места действия...

Герман (с полной тарелкой теплого борща идет к отцу, лбом открывает дверь в его каморку). «Папа, поешь вот». Отец (сидит ссутулившись, поставив перед собою два темных образа в серебряном окладе, вывезенные еще бабой Паней из приговоренного к затоплению дома — Николая Чудотворца и Св. Георгия, побивающего змия). «Спасибо, сынок, я не голоден». (Герман молча ставит тарелку возле топчана на табурет, застланный газетами. Сколько раз мама застилала его свежей клеенкой, а папа снимает ее и забрасывает неизвестно куда...) Отец (срывается с места, хватает Германа за локоть): «Сказал — не голоден, забери, сына, тарелку». Герман (сконфуженно несет тарелку с борщом на кухню): «Отец не хочет есть». Мать (нервничая): «Васисуалий объявил голодовку». Дети (не улыбаются). «Ой, господи — злобно вскрикивает Надя, — ничего без меня сделать не могут!» (Подхватывает тарелку и идет к папе. Тот встречает ее заговорщической ухмылкой). Надя (хмурясь, садится на табурет): «Открой рот». Папа (хихикнув, трясет головой). Надя (подносит к открытому папиному рту ложку): «Я кому сказала. За меня. За Геру. За себя. Опять за меня... Молодец. Рот вытри. И, слушай, кончай, к свиньям, свои штучки. Вы с мамой не замечаете, как Гера переживает». — «А больше никто не переживает?» — интересуется отец. «Больше некому, — огрызается Надя. — Что надо сказать?» — «Спасибо, заботливая доча». — «На здоровье, упрямый папка». (Возвращается на кухню с пустой тарелкой.)

6

ВЕСЕЛЫЙ ГЕРОЙ. Сквозь накрахмаленные гардины солнечные узоры медленно переползают с пола на стену, и яркие, веселые блики, подтаяв в верхнем углу застекленной фотографии, передвигаются к краю квадратного зеркала, из которого начинает бить свет. В зеркале отражается кусок двора, втиснутый в проем между гардинами: сквозь путаницу заснеженных ветвей виден угол сарая, крытого толем (мы никогда не знаем, как книга наша отзовется, например в детском сознании маленькой Нади, когда она училась читать по усталым глазам Никиты и названиям пароходов, большая темная книга «Сараевский выстрел», стоявшая на полке этажерки в гостиной, связалась с темным зевом двери сарая, в недрах которого светился клок соломы и по настороженной тьме пробегали охряные искры; много дней Надя боязливо проходила мимо сараевского сарая, где шелестел ветер, перелистывая старую темно-коричневую книгу, из которой вот-вот должен был грянуть выстрел, и одноколесная тачка с тряпьем в углу, освещенная мимолетным лучом солнца, напоминала старый открытый автомобиль, через борт которого свешивалось расстрелянное тело; на него, как на умершего индейского вождя, потом навалили такую огромную груду тел, что следовало бы зажечь погребальный костер от луча солнца, чтобы превратить в прах всемирное жертвоприношение), отдаленный ствол березы с новым скворечником, взлохмаченное ветром облачко и лапа огородного пугала, одетого по-летнему — в тельняшку и заснеженную кепку с козырьком.

Пугало зовут Странник Тихон, Анатолий смастерил его точно таким, какие принято было ставить в огородах его детства. В окрестностях Мологи пугала сооружали выше человеческого роста, и, когда вода по весне выходила из берегов и люди плавали по улочкам на лодках, одни пугала торчали в огородах, дожидаясь спада воды, — по ним отмечали ее уровень. Анатолий пальцем о палец не ударил в своем огороде, свалив все на плечи жены, зато пугало воздвиг, как памятник своему детству, ушедшему под воду, дав ему имя реального странника Тихона — юродивого, обходившего окрестные мологские деревни ровно до тех рубежей, до которых, как выяснилось позже, они оказались затопленными. Обычно Тихон бывал одет по сезону — зимой ветхий ватник или старая куртка, летом — Толина выношенная рубашка или тельняшка, но в эту зиму Анатолий забыл переодеть своего любимца, только привязал к его лапе дырявый зонтик. Уж сколько раз Феб объехал Землю на своей колеснице, а Тихон все так же крепко стоит на месте, его с одного рывка не вытащить: ивовые его ноги пустили корни и сплелись с корневой системой сада. Посаженные Шурой владимирские вишни давно переросли его.

Солнечные лучи по стене на ощупь добираются до летней фотографии: Герман и Надя, голова к голове, полулежат в высокой траве. Глаза Нади прикрыты рукой, она смотрит в небо; настороженный взгляд Германа устремлен прямо в объектив, кисть руки свисает с согнутого колена... Солнце захватывает края следующих двух снимков, вырезанных Германом из «Огонька»: вертолет «Сибо-2», пролетающий над ледоколом, и «Сибиряков» под парусами... В отраженных в зеркале солнечных лучах слоится и плывет воздух пыльным весенним маревом. Солнце и впрямь повернуло на весну.

На тахте, покрытой темно-зеленым куском бархата, полулежат три девушки, три подруги. У каждой свой особенный тип красоты. У Нади — продолговатое лицо с высокими скулами, прямые серые глаза, резко очерченные тонкие губы и длинные русые волосы. У