Горизонт событий - Ирина Николаевна Полянская

ожиданья, циркули, счета, улыбки. Сядешь в дальний-дальний поезд — рельсы в воздухе зависнут. Кое-где мосты из гипса. Поезд развивает скорость. Далеко внизу планета вся из олова и гипса. Впереди одна работа, труд унылый, монотонный в диком космосе чугунном с ледяной иглой под сердцем». — «Сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы», — голосом, в котором звенит злость, произносит Надя. Ася слегка улыбается: «Каково же его скрытое содержание?» — «Скрытое содержание таково: дураки не только тянутся к свету, как подсолнухи, они иногда забиваются в неприметные углы, прячутся в коридорах редакций». — «А ты — умная», — совсем упавшим голосом говорит отец. «Надежда светится соломинкой в закуте...» — ласково пропела Линда. Надя насильственно смеется. «Это откуда?» — «Верлен. Читать дальше?» — «Читай», — командует Надя. «Вечер жизни, утро казни, Вий с тяжелыми веками. Поезд мчится к Салехарду или дальше, непонятно. В круге света меркнет книга, слов не разобрать глазами. От того, что видит сердце, впору нам совсем ослепнуть. Ночь с тяжелыми веками. В небе птицы обмирают. Поскорей пришло бы утро, даже если утро казни». Солнечный узор подполз к свадебному портрету Анатолия и Шуры, лиц не стало видно — одно сияние в стекле. «Все поют и рвутся волны к высоте навстречу грому. Буря, скоро грянет буря!»

Тайное имя Германа — Веселый Герой. Если ему случится открыть какой-нибудь остров за Полярным кругом, он назовет его о. Веселого Героя. Это имя героя старинной скандинавской баллады, которую Шура читала ему в детстве, баллады о Германе, которого его мать в благодарность за свое спасение из морской стихии пообещала отдать ворону, когда дитя еще не родилось на свет...

Ребенок родился в глубокой ночи

И утром был тут же крещен.

Он назван был Герман — Веселый Герой

И был, как казалось, спасен.

Ребенок вырос и влюбился в английскую королевну Аделюц, гордую и прекрасную. Однажды он надел на себя старую одежду из перьев, чтобы полететь через море на свидание к невесте.

И это был Герман — Веселый Герой,

Он в красный наряд облачен.

И в пурпурно-красной одежде своей

Является к матери он.

Но мать умоляет Веселого Героя остаться дома: над морем рыщет ворон в поисках юного Германа. Веселый Герой непреклонен: чему быть, того не миновать. Он прощается с матерью и на старых, потрепанных крыльях, прикрепленных к пурпурному кафтану, взмывает в небо. Ворон перехватывает Германа над Ла-Маншем, но Веселый Герой умоляет отпустить его на часок, чтобы повидаться с любимой Аделюц. Ворон, чтобы наложить на Германа знак своей власти, выкалывает Веселому Герою один глаз и отпускает его на часок. Сквозь кровавую пелену Герман видит далекий замок, в котором ждет его Аделюц, и наконец, несомый попутным ветром, проникает в ее покои.

Привет вам, о Герман — Веселый Герой!

Где так позабавились вы?

Что бледны так щеки у вас, а костюм

Весь кровью покрыт с головы?

Герман рассказывает невесте о том, что произошло, и тогда Аделюц надевает на себя одежду из белых лебединых перьев и устремляется следом за женихом. Поток воздуха несет ее слишком высоко. Она успевает только увидеть сверху, как ворон, схватив Германа, выклевывает ему сердце... И ворон тут же исчезает в складках воздуха, точно его не было, а по воде плывут пурпурные крылья... Аделюц долго ищет ворона, чтобы отомстить. Много птиц летит через Ла-Манш, и ни одной не удается уйти живой из когтей белой разгневанной лебеди. Она растерзывает в клочья стаи чаек и диких гусей. Воздух над морем усеян перьями, меж которыми тенью проносится черная тень. Это ворон. Аделюц камнем сверху падает на добычу и разрывает ворона пополам.

Когда же под воду ворон ушел,

Она и сама умерла:

Так много ей Герман — Веселый Герой

И горести стоил, и зла.

Сколько Герман помнит соседа Юрку Дикого, тот совершенно не меняется, не стареет — те же впалые щеки, острый быстрый кадык, заносчивый, с безуминкой взгляд, пушистые усы, как у Нансена, покатый лоб и темно-русые волосы, собранные сзади резинкой, как у отца Владислава. Улыбка у Юрки простодушная и вместе с тем хищная. Людям трудно с ним разговаривать из-за громового Юркиного голоса. Скажешь ему слово, а Юрка в ответ басит, как с амвона, отметая напрочь всяческую приватность беседы, привлекая внимание прохожих. Это голос хозяина положения, человека, который всем нужен. Без него ни баньку сложить на земельном участке за Белой Россошью, ни дом построить. Калитвинцев Юрка не любит, их сюда прислало из разных концов страны четвертое управление, на которое Юрка, как он говорит, не работник. Такое странное противоречие — на московских комсомольцев, строящих себе дачки под Цыганками и Рузаевкой, — работник, а на четвертое управление — не работник. Но это только на словах — работать приходится, чтобы подсобрать деньги «на пещеру». Кто бы стал упрекать Юрку в непоследовательности, мол, говоришь одно, а делаешь другое, когда он гремит своим голосом, как иерихонская труба.

Дачный поселок вырос на глазах Германа. Юрку всегда было слышно издалека — где он есть. Рев трактора, корчующего пни, визжание пилы, стук топориков перекрывал мощный Юркин бас. «Боже, царя храни» или «Наливались эскадроны кумачом в последний раз», — распевал Юрка, балансируя на верхнем углу недостроенного сруба или ползая на четвереньках с молотком по крыше. Хозяйки будущих дач приносили ему обед. Герману, как старательному помощнику Юрки, еще и мороженое. Юрка жадно ел, а оставшуюся еду заворачивал в газетку и совал в карман. Сначала от маленького Германа толку было мало, только под ногами путался, потом он стал подносить Юрке то молоток, то рубанок, потом, встав на верхнюю ступеньку стремянки, держал на ладони гвозди, оттаскивал к роще выкорчеванные комли, помогал настилать полы. А там и молоточком заработал помаленьку. Одним словом, помощник.

Иногда они уходили «потрудиться для Господа», как говорил неверующий Юрка, бросали недостроенный дом и, несмотря на увещевания хозяина, шли в Корсаково к отцу Владиславу: обшивать вагонкой домик причта или обновлять рамы в высоких узких окнах храма. Юрка орал вслед проезжающим машинам: «Сии на колесницах, и сии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовем». Машины ответно гудели. По пути им встречалась долговязая Тамара-просфорница, Костина мать,