Шалом - Артур Клинов

Надо что-то с квартирой побыстрей придумать. С Витьком договорились, что ценное к нему перевезу.

Люди на улицах озираются. Мимо пройдут как будто не замечают, а потом остановятся и вслед смотрят. Идиоты! А место под проспектом Пушкина интересное! Завтра туда снова наведаюсь.

19 октября. Понедельник. Двенадцать дней до изгнанья

Был опять под мостом. Изучил все досконально. Это первый пролет со стороны Большой Гражданской. Место там тихое, а главное, расположено на косогоре. Случайные ротозеи туда не доходят, так как надо по бетонному откосу забираться. Получается нечто наподобие гнезда под мостом. Если внаглую заборчик соорудить да большой ящик поставить, то в спальнике, пожалуй, даже ночевать можно. Над головой, правда, троллейбусы круглые сутки ездят, но это ничего, они не мешают. Под Шеломом опять все чешется, надо бы к Витьку сходить да помыться.

На углу бульвара Непокоренных возле гастронома два облезлых пьяных кота пристали. Три квартала за мной по улице семенили и все просили Шелом дать померить. Потом один обнаглел и полез ручонками сам снимать. Пришлось двинуть ему между ног, а пока он корчился, я другого за волосы схватил и мордой об дерево хрястнул. Сказал: вот тебе, рожа пролетарская! Ненавижу уродов! Хорошо, что ментов рядом не оказалось.

20 октября. Вторник. Одиннадцать дней до изгнанья

Вечером в бомбоубежище теща заявилась. Не ожидал ее визита. Изменилась – волосы черные и кучерявые. Раньше она на следователя из гестапо была похожа, а теперь просто на партийную блядь. Сказала: если Шелом с головы сниму, работу в университете и мастерскую вернет. Просила про детей подумать. Сказала даже, что простит мне сапоги и другие прегрешения мои. Я в ответ говорю ей: «Что же это вы, Теща Мария, причащать меня пришли, что грехи отпускаете? Думаете, я уже помирать собрался?» А она в ответ угрожать: «Если шлем не снимешь, я тебя в сточной канаве сгною!». А я ей: «Ну что ж, матушка, это война, а в окопах мы все рано или поздно сгнием». С этими словами я достал один тещин сапог, натянул его на ногу и под улюлюканье развеселившихся на полках уродцев принялся скакать по комнате.

Мария взвилась и вылетела из мастерской, на прощанье сказав, что я юродивый и место мое на паперти возле церкви. Эта мысль мне понравилась. После ее ухода достал тележку, что в катакомбах нашел, и внимательно оглядел. Видимо, придется попробовать – все одно денег нет.

21 октября. Среда. Десять дней до изгнанья

Решено! Переезжаю! Переезжаю под мост! Лучшего места в этом городе мне не сыскать. Уже начал собирать вещи. Утром сходил в университетский гараж, договорился насчет микроавтобуса на завтра. Самое ценное – инструменты, альбомы – завезу к Витьку, остальное – под мост, часть в катакомбах припрячу.

Начал первый шкаф разбирать. Как только принялся за второй, неожиданно Швабра заявился, так его за глаза называют, потому что длинный и тощий, а костюм на нем как на швабре висит. Я встречал его в университете – Эдуард Валерьянович, куратор из органов. Студентов вербует, чтоб друг на друга и на преподов стучали.

Первым делом поинтересовался, чем я тут занимаюсь? Я ему: «Что, не видите? Шкафы разбираю! В подполье ухожу и мебель с собой забираю!» Эдуард оказался не такой тупой, как Мамарыга. Посмеялся и спросил, зачем мне шкафы в подполье? Говорю: «Как зачем! Историю про славянский шкаф помните? Для пароля нужен. По нему меня соратники узнают».

Тогда он начал меня про заграничные поездки расспрашивать. Куда ездил? Что делал? С кем встречался? Потом поинтересовался политическими взглядами. Я ему говорю: «Не сменил!» А он: «Что не сменили?» «Ну, как же – отвечаю, – Карла и Фридриха люблю, да и Володе уважуха!» «Правда, – говорю, – Карл меня в последнее время беспокоить стал! Давеча в гастрономе бутылку водки да два плавленых сырка не захотел продать. Хоть я ему объяснил, что с тезисами к Фейербаху ознакомлен, а еще тороплюсь, за мной гонятся, между прочим, два типа из ваших. А он меня в ответ гнидой империалистической обозвал! Совсем у деда крыша поехала!» «Кстати, – спрашиваю я у Эдуарда, – а вы знаете, что Фридрих масон? Когда он за прилавком в винном стоял, я собственными глазами перстень у него на руке видел!»

Швабра ничего не ответил. По скривившемуся выражению лица было видно, что Карла и Фридриха он не уважает. Да и откуда ему! Молод еще, наверное даже в пионерах не успел побывать! Потом он говорит мне: «Ну ладно, то, что вы сторонник марксистского учения, я понял. А зачем же вы тогда на голову пикельхаубэ надели? Вам, как коммунисту, надо другой головной убор носить».

А я ему с ехидцей отвечаю: «А знаете ли вы, сударь, что я не просто марксист, а марксист-империалист. То есть исповедую самое что ни на есть первоначальное, незамутненное, не испоганенное всякими ревизионистами учение! А имеете ли вы понятие, милостивый государь, что Карл Маркс был первейшим германским империалистом?» Тут я достал книгу Бердяева и зачитал Швабре фрагмент из «Духовных основ русской революции». А потом говорю: видите, сударь, я, как истинный марксист-ортодокс, прибыл в ваш город с большой миссией – цивилизовать славянские племена. А теперь для исполнения этой марксисткой задачи мне надо работать – шкафы разбирать, а вы отвлекаете.

На что он говорит: «Можете не утруждаться. Эти племена ничто не цивилизует. Даже христианству это не удалось. А марксизм попробовал, сами знаете, что получилось – ГУЛАГ». Я ему: «Странно мне, Эдуард Валерьянович, слышать от вас такие крамольные речи». А он в ответ: «Я же должен знать, с каким материалом работаю. А материал у нас безбожный, в душе все язычники. Так хоть бы они своим богам камлали, но и тех предали. А знаете, почему у здешних славян, простите за выражение, все через жопу?» Почему же, спрашиваю. А он говорит: «Вы слышали про проклятие идола? Это случилось тысячу лет назад, когда Владимир Русь крестил. Он повелел всех идолов изрубить, а Перуна особенно поругать и унизить. Его привязали к хвосту коня и волокли, издеваясь над ним, к Днепру. Когда же его бросили в реку, он, по Днепру плывя, поднял палец и проклял народ». «Палец? – обрадовался я. – Какой именно палец? Уж не средний?» И я показал ему «фак». «Может, и этот. Неважно, – ответил Эдуард Валерьянович. – Главное, что такое это было тяжелое проклятие, что с тех пор уже тысячу лет как у славян все наперекосяк. Что не сделают, все через жопу!»

Перед уходом Эдуард спросил, как я отношусь к президенту. Я ответил, что мне очень нравится его портрет, особенно тот, который висит в кабинете у Бориса Фадеевича. Он как-то не по-доброму посмотрел на меня и вдруг спросил: «А зачем вы фашиста убили?» Тут я чуть не рухнул на месте. Правда, попытался виду не показать. Но, думаю, все равно гад заметил, как я изменился в лице. Попробовал отшутиться, говорю, мол, что же, если фашист, то уже и убить нельзя? А он: «Перестаньте. Я не про политкорректность. Вы знаете, о чем я. Подумайте об этом. Хорошо подумайте!» И он почему-то пристально посмотрел на Шелом, а потом, не прощаясь, ушел.

Весь остальной день до глубокой ночи паковал вещи и все думал об этом. Откуда он мог узнать? Неужели письмо перехватил?

22 октября. Четверг. Девять дней до изгнанья

Утром заглянул на почту, спросил, было ли мне письмо. Ни черта толком не узнал. Говорят: у нас этих писем сотни, за каждым не можем уследить. Потом занимался перевозом вещичек. Как я и думал, в одну машину за раз все не влезло. Придется остальное барахло на троллейбусе довозить. Скульптуры поценней и инструменты оставил у Витька. Разобранные шкафы, кресло, маленький столик, посуду, чайник, доски, ДВП и другие материалы завез под мост. Туда же прихватил и электрическую плитку. Посмотрю потом, может, от уличного фонаря получится подключиться.