Окраина - Иван Павлович Кудинов

доброты! — благодарил Тягунов-старший. — Даст бог — и я в долгу не останусь».

Потанин усадил мальчика за стол, дал ему карандаш и бумагу, ласково подмигнул:

— Что ж, брат Антон, будем сегодня математикой заниматься. Скажи-ка мне, какие арифметические действия ты знаешь. Прошлый раз мы об этом говорили…

Ядринцев улыбнулся, глядя на них, и вышел незаметно. Подумал весело: «Ну вот, приступила Сибирь-матушка и к арифметике!..»

Ядринцев посылал Кате «пудовые» письма, от нее же получал коротенькие, полные холодного равнодушия записки. Должно быть, никак она не могла простить ему внезапного отъезда. Обида сквозила в каждой строке и даже между строк — и письма Катины, суховатые и сердитые, казались еще милее и дороже. Катя сообщала о том, о сем, а в конце письма, как бы между прочим, добавляла: «А за мной тут начал ухаживать один гвардейский поручик…» Или: «Поручик тот, о котором я писала, продолжает оказывать всяческое внимание и домогается моей руки… Что мне делать, ума не приложу?»

Ядринцев не верил ни в какого «гвардейского поручика» (хотя почему бы ему и не быть?), но вида не подавал и отвечал в шутливо-серьезном тоне: «Поступайте, Катенька, по совести и душе — как они вам подскажут. А поручику вашему передайте, что скоро я вернусь в Томск и вызову его на дуэль».

* * *

Утром, в половине девятого, Потанин отправлялся на службу. Работа переводчика большой радости на приносила, являясь для него далеко не главным занятием, но отнимала уйму драгоценного времени. А у него еще не обработан экспедиционный материал — фольклорные записи, сведения о горах Ирень-Хабирг и Заир, коллекция растений, собранная в долине Тарбагатая… Как и прежде, два-три раза в неделю приходил Антоша, и Потанин, несмотря на всю свою занятость, давал ему уроки.

Как и прежде, Ядринцев бывал в доме жандармского подполковника Рыкачева, и влюбленный в своего учителя Иннокентий встречал его радостным возгласом:

— Наконец-то, Николай Михайлович! А я уж думал, вы не придете…

— Как же я могу не прийти? — отвечал Ядринцев. — Занятия не отменяются.

Как и прежде, торжественно и чинно проходили в доме Рыкачевых чаепития, и подполковник, скинув мундир и облачившись в легкую домашнюю блузу, благодушно и весело развивал мысль о добре и зле, о долге перед обществом… И Ядринцеву казалось, что неизменные эти разговоры, как и соблюдение других всевозможных мелочей, составлявших неписаные семейные правила, тоже входили в повседневный ритуал рыкачевских чаепитий.

Как и прежде, стояли сухие, солнечные дни. Иртыш отливал слюдяным блеском. И купола собора слепили небесной голубизной… Того самого собора, где хранилось святое знамя Ермака. Всякий раз, проходя мимо собора, Ядринцев с волнением думал об этом, и душа его наполнялась высокими чувствами.

Как и прежде, каждое воскресенье собирались в доме братьев Усовых. Но этот вечер был особенным. Через два дня хорунжий Григорий Усов отбывал к месту новой службы — в Павлодар. И по сему случаю был устроен торжественный ужин с пельменями. Собрались самые близкие, свои. Было шумно, весело. Григорий держался молодцом, хотя по глазам видно — расстроен предстоящей разлукой с друзьями, родными, да и неизвестно еще, что там, в Павлодаре… Федор, посмеиваясь, с шутливой грубоватостью наставлял младшего брата:

— Ты вот что, Гришка, сразу, как приедешь, объяви себя наследным принцем короля шведского, перешедшего в казачью веру… Тогда тебя пальцем никто не тронет. Народ темный, пока разберутся…

— Да ладно тебе, — отмахнулся Григорий. — Меня и так никто пальцем не тронет. Давайте-ка, братцы, лучше споем на прощанье — чтобы я всех вас веселыми помнил… А? Какую споем?..

Лаяли где-то поблизости, во дворах, собаки. Федор встал, поплотнее задернул гардину, вернулся и сел на свое место. Григорий попытался запеть, однако поддержали его недружно, и песня оборвалась…

— Знаете, друзья, а я недавно получил письмо из Петербурга, — вдруг сказал Ядринцев. И помолчал, сощурившись, свет от висячей лампы со стеклом падал сбоку, отчего на лице Ядринцева трепетно вздрагивали желтые блики. — Письмо весьма интересное. — Он посмотрел на Потанина, словно ища у того поддержки. Григорий Николаевич одобрительно кивнул. Ядринцев тотчас достал из кармана пиджака несколько сложенных имеете и свернутых вчетверо листов. — Это, вернее сказать, и не письмо, а призыв, обращение ко всем нам, сибирским патриотам… Оно так и озаглавлено: «К сибирским патриотам».

— Так читай. Чего томишь? — нетерпеливо буркнул Федор. — Читай, если оно и нас касается.

Ядринцев развернул листы и придвинулся поближе к свету, быстро и отчетливо повторив:

— «К сибирским патриотам», — и еще сделал паузу, совсем короткую, после чего стал читать текст, который с первых же слов поражал необыденностью и значимостью своего содержания. Голос Ядринцева звучал спокойно и строго-торжественно. — «Неспособность петербургского правительства разумно и либерально управлять подвластными ему народами, его тупоумие и недобросовестность признаны всеми честными людьми, — читал он. — Это правительство не хочет и не умеет ввести сколько-нибудь порядочного управления даже в своей резиденции, в Петербурге, чего же доброго ждать здесь, в Сибири, где по отдаленности от центра тиранство, самодурство безнаказанно проявляются в полном блеске отвратительного своего величия…»

— Верно! — воскликнул Федор Усов. — Все верно: отвратительнее сибирского самодурства ничего не сыскать…

— Тихо, не перебивай, — попросили его. И Ядринцев, чувствуя, как постепенно крепнет и накаляется его голос, продолжал читать:

— «Чего ждать от этого правительства, если оно смотрит на Сибирь, как на бездонную золотую яму, смотрит, как на свою данницу, рабыню, которая должна лишь обогащать и услаждать тупоумных и развратных ее владык; в силу какого же это права? — уже звенел голос Ядринцева. — Правительство же всегда заграждало свободное переселение россиян в Сибирь, превратив эту прекрасную, девственную страну в место ссылки, сделав ее пугалом русского народа, громадным острогом, у дверей которого стоит сам русский царь с кнутом в одной руке и с кружкою для сбора дани в другой…»

Слова были остры, едки, поражали своей вызывающей и злой откровенностью.

— Тут не кружкой пахнет, — усмехнувшись, сказал Федор и вдруг увидел младшего брата Гаврилку, стоявшего на пороге, в двери спальни. Навострив уши, Гаврилка ловил каждое слово и каждому слову, должно быть, удивлялся — такое-то о царе где еще услышишь!.. Увидев брата, есаул вспыхнул, привстал, и глаза его, узковатые и острые, как два лезвия, гневно блеснули.

— Ты почему здесь? — спросил он тихо, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик. Гаврилка вздрогнул и отшатнулся от двери. — Ты почему здесь? — внушительно повторил Федор, чуть повышая голос. — Почему не спишь?

— Да я спал, но вот… Да ты не бойся, — проговорил Гаврилка, мучительно краснея, — не бойся, я все понимаю…

— Что ты понимаешь?