Жестяной пожарный - Василий Зубакин

Засада сработала безукоризненно. Немцы, не ожидавшие нападения в двух шагах от гестапо, по пути на свадьбу, были перебиты, даже не успев открыть ответного огня. Подготовленный и проинструктированный кюре, потея от волнения, понапрасну маялся у амвона в ожидании жениха и невесты, а солдаты оцепления зря поглядывали на подъездную дорогу к церкви – тюремный кортеж все не появлялся.

Тем временем перекресток опустел – лишь чернели на брусчатке бугорки трупов и горели ровным пламенем тюремные машины, подорванные гранатами партизан. Раймон Обрак вышел на свободу. Дело было сделано. Мы не понесли потерь.

«Жених и невеста» мчались в нашей машине на тайную явку; головная часть операции «Свадьба» сработала – Раймон был с нами. Но остальное внушало изрядные опасения: проведенный на мякине Барбье перевернет город, поставит его с ног на голову, чтобы поймать проклятого жениха с его якобы беременной сучкой и смыть пятно позора со своего эсэсовского френча. Мясник рвал и метал, он кишки готов был выпустить из Лиона.

Оставаться в городе означало для Раймона и Люси верную смерть. Расправиться с подпольной парой, дерзко поднявшей на смех гестапо и из-за угла отправившей на тот свет семерых германских солдат, было для немцев делом принципа. А принцип, надо отметить, для немцев есть нечто непреложное. Поэтому проверенный прием «залечь на дно» в этом случае не работал: раньше или позже, но Барбье с его отлаженной поисковой машиной выудил бы их хоть из-под земли.

Когда в поле зрения нет ни вариантов, ни разумной альтернативы, нужно спасаться бегством. В нашем случае сложилась как раз такая ситуация. И бежать можно было только в одном направлении – на север, в Англию. Там, в Лондоне, у участников антифашистского движения есть возможность переждать какое-то время, а потом, может быть, вернуться на родину – связь налажена. И для таких людей, как Раймон Обрак, с боевым опытом, с широчайшим кругом оперативных связей, гарантированно нашлось бы в Лондоне дело, нацеленное на освобождение Франции от гитлеровской оккупации. В таких, как Раймон, равно нуждались и Национальный комитет де Голля, и наше «Освобождение» во Франции, и британцы, без спешки и излишнего шума готовившиеся к открытию Второго фронта.

Решено было переправить их в Лондон. Взлетно-посадочные полосы, площадки для которых мы с Мораном разыскали в глухих уголках Южной Франции, надежно функционировали: крохотные самолеты «Лизандер» по мере необходимости выполняли свои опасные ночные рейсы. Казалось бы, что тут особенного: война, каждый делает свою работу. Но эти одномоторные ангелы небесные давали нам ощутить животворную связь с Лондоном; мы были не одни в воюющем мире… К слову, отважный Моран, посланец де Голля, остался, несмотря на некоторое недовольство генерала, во Франции и присоединился к нашему «Освобождению» как полноправный участник движения Сопротивления. Де Голль даже немного побрюзжал по этому поводу: у него были другие планы на молодого офицера, подававшего большие надежды, но рвавшегося в бой с оккупантами. Что ж, в партизанской войне свои правила, и никто не рискнет осуждать бойца за его желание атаковать врага.

Пришла осень. Иногда я ловил себя на мысли, что с нетерпением жду вызова в Лондон, к де Голлю. Нельзя сказать, что я соскучился по генералу, по Кей я скучал! Такое со мной, пожалуй, происходило впервые, и это грело мою душу. В конце концов, командир «Освобождения» подполковник Эммануэль д’Астье был вылеплен чуткими руками из проточной крови и нежной плоти, а не из железной арматуры, залитой бетоном. Меня тянуло в Лондон, это же понятно!

Но и дома было дел по горло: антифашистское движение хотя и медленно, но набирало силу, и наша демонстративная активность – и ничто иное! – гарантировала успех. Наша пропагандистская сеть должна раскинуться как можно шире, захватывая и север, где влияние коммунистов было несомненным. Коко вели себя обдуманно: не желая обострять отношения с либералами, к которым склонялась изрядная часть политически мыслящей французской публики, они проявляли интерес к сотрудничеству с нами. Я с опаской относился к таким поползновениям: осознанная и взвешенная страсть коммунистов к пропаганде – популистской промывке мозгов и зомбированию сознания – вызывала во мне тревогу. И не во мне одном, никто из лидеров Сопротивления не готов был доверять коко, планировавшим после победы над немцами прийти к власти в стране. «Ни фашизма, ни коммунизма!» – этот мой призыв, задолго до начала войны опубликованный в «Вю», не поблек и не утратил своей публицистической силы. Правда, я тогда говорил еще и о сомнительности парламентаризма как инструмента народной власти, но и это мое утверждение не претерпело существенных изменений.

После разрыва Гитлера со Сталиным и начала наступления вермахта на СССР на Восточном фронте французские коммунисты по указанию Кремля развернулись на сто восемьдесят градусов и перешли с профашистских позиций на радикальные антифашистские; это подправило, хотя и не безусловно, их политическое реноме в глазах общества. Я с повышенным интересом, но без особого удивления наблюдал за этими метаморфозами: усиление коммунистов, планировавших приход к власти во Франции, было чревато опасностью для послевоенной французской свободы, но, в этом я был уверен, не сулило им полной победы на выборах, как Гитлеру в Германии десять лет назад.

Наконец-то пришел вызов из Лондона.

Ноябрь принес с собой осенние порывы ветра, закручивавшие горки палых листьев в спирали и гнавшие их по мостовым, как пастух свою скотину. Сочились дожди из нависших серых небес, и прохожие, прикрываясь рвущимися из рук зонтиками, с ностальгией вспоминали летние безоблачные деньки. Много ли человеку надо? Отвечаю: да, много… Через неделю я увижу Кей.

На сей раз мне предстоял прямой перелет, а не круговое подводное путешествие. Два с половиной часа ночного полета, и я в Лондоне. Так вперед! Мне и в голову не приходила мысль о том, что шаткий и валкий «Лизандер» может стать добычей хищных германских пилотов или зенитчиков. Вернее, такая нехорошая мысль вспыхивала где-то на краешке моего сознания, но я решительно от нее отворачивался: со мной этого не случится! И точка.

В Лондоне меня ждала Кей, и вот я лечу. Но конечно же даже в мыслях не допускал как-нибудь передать ей эту драгоценную счастливую новость – конспирация требовала от меня неукоснительного молчания, а молчать, дивясь самому себе, я научился в подполье очень быстро. Не зная, как пристроить свои длинные ноги в тесной кабине самолета, ерзая на утлом пассажирском сиденье, я представлял себе: вот я открываю дверь квартирки Кей и она, как большая теплая птица, бросается ко мне в объятия. Моя Кей! Без всякого смущения признаюсь, что весь полет именно она стояла перед моим внутренним взором, а вовсе не генерал де Голль и тем более не его цепной пес полковник Пасси.

В Чичестере, близ Лондона, где пилот с большим облегчением приземлил свой утомленный «Лизандер» на военном аэродроме, меня ждал порученец из штаба генерала. Расспрашивать его о чем-либо было пустым занятием, поэтому всю дорогу до отеля мы молчали, вежливо рассуждать о погоде мне было лень; накрапывал дождь, почти такой же, как у нас во Франции, и все же немного чужой.