Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон

– Толстые и влажные.

Говоря это, д’Антон старался не смотреть на губы своей собеседницы.

– Так я и думала. А у Беатрис – пухлые и соблазнительные.

– Как у тебя.

– Спасибо. Но не отвлекайся. Грейтан любит Беатрис, и я требую, чтобы ты тоже ее любил.

– Так почему бы им не переждать здесь, пока буря не стихнет?

– А вдруг буря не стихнет? Не хочу, чтобы этот крючконосый – я полагаю, у него крючковатый нос (можешь не отвечать) – ломился ко мне в дверь. Сам понимаешь, журналисты придут от такого в восторг. К тому же влюбленным надо немного побыть наедине. Беатрис ведет себя как-то странно. Они с Грейтаном уже успели поссориться. Как бы она не пришла к выводу, что совершила ошибку. И потом, ты же знаешь Грейтана. Чуть что не так, он сразу бежит искать себе новую жену.

– В любом случае им нельзя уезжать. У Грейтана матчи. Не может же он возвращаться в Стокпорт каждые выходные.

– Разве его не дисквалифицировали за то приветствие?

– Это было год назад, если не больше.

– А нельзя сделать так, чтобы снова дисквалифицировали? Пусть стукнет кого-нибудь.

– Сделать-то можно, но вряд ли Грейтан будет нам благодарен. Еще одна дисквалификация, и его карьере конец.

– Тогда давай попросим дать ему отпуск по семейным обстоятельствам. Всех менеджеров я знаю, и каждый из них мечтает оказаться на моей передаче. – Плюрабель игриво тряхнула волосами. – Или в моей постели. Поверь, менеджер Грейтана у меня в руках. Как его зовут?

– Не знаю, удачная ли это идея…

Дело запутывалось. Д’Антон уже не мог сообразить, каким образом один план действий влияет на все остальные. Что же будет с надеждами Барнаби? И как побег парочки за границу скажется на его собственном замысле помочь Струловичу с открытием галереи в обмен на эскиз Соломона Джозефа Соломона? Похоже, все в итоге проигрывают.

Кроме того, д’Антон не был уверен, каким образом отразится на чувствах влюбленных недостаток какого-либо общества, кроме их собственного. Плюри права: от Грейтана быстро устаешь. Когда не останется ни интриги, ни скандалов с отцом, Беатрис может обнаружить, что Грейтан не слишком интересный собеседник. Вполне возможно, в эротическо-эстетическом смысле она тоже от него устанет и заключит, что у обрезания не так уж мало преимуществ. Если оставить религиозную сторону вопроса, д’Антон – поклонник красоты во всех ее проявлениях – и сам предпочитал отсутствие крайней плоти ее наличию. Каким чудом евреи – народ, начисто лишенный чувства прекрасного – пришли к тому же выводу, д’Антон объяснить не мог. Скорее можно было бы ожидать, что они постараются прицепить крайнюю плоть туда, где она не задумана природой. Сделают уродливым то, что первоначально было прекрасным. Вероятно, где-то на пути к окончательному отвержению Древнего мира евреи повстречали нескольких языческих ценителей мужской красоты. Как бы там ни обстояло дело в действительности, д’Антон не удивился бы, если бы Беатрис разделила его вкусы. И что тогда?

Как вариант – Грейтан поддастся на уговоры возлюбленной, Беатрис помирится с отцом, все вопросы чести будут улажены, и они отпразднуют пышную еврейскую свадьбу в Хэддон-холле, Торнтон-мэноре или, учитывая обширные связи Струловича, даже в Чатсуорт-хаусе[62].

По причинам, которые он не смог бы облечь в слова, перспектива эта погрузила д’Антона в глубочайшее уныние.

– Даже не знаю… – повторил он.

* * *

За завтраком Шейлок сказал:

– Не могу не обратить внимания, что вид у вас помятый и взбудораженный. Должно быть, вы провели бессонную ночь, а чувства ваши в смятении.

– Могли бы просто сказать, что я отвратно выгляжу.

– Мне доводилось видеть вас и в лучшей форме. Могу я чем-то помочь?

– Меня носит по морю сомнений.

– Не знаете, вернуться в порт или продолжить путь?

– Обычно под морем сомнений подразумевается именно это.

– Каким же курсом вы предпочли бы следовать?

– Если бы я знал, меня не мучали бы сомнения.

– Необязательно. Порой сомнения сопряжены с практическими трудностями, а не с предпочтениями.

«Когда ты уже уйдешь? – подумал Струлович. – Зачем пришел и когда оставишь меня в покое?»

В душе он по-прежнему восхищался своим гостем, по-прежнему искал его дружбы, однако в бытовом общении, особенно на фоне неприятностей с Беатрис, лингвистическая придирчивость Шейлока, или же моральная придирчивость, или же просто всеобъемлющая еврейская придирчивость казалась Струловичу слишком обременительной.

– Мои сомнения, – ответил он со вздохом, – не сопряжены ни с практическими трудностями, ни с предпочтениями.

Он говорил медленно, словно длинные слова давались ему с трудом.

– Мои сомнения сопряжены с вопросами морали. С моими правами и обязанностями как еврейского отца в противовес правам и обязанностям моей дочери как… сам не знаю, кого. Вправе ли я разыскать Беатрис и притащить ее домой? Вправе ли она уезжать куда и с кем пожелает? Могу ли я требовать, чтобы она вышла замуж за еврея? Или, по крайней мере, за ближайший аналог мужу-еврею, который я смогу раздобыть? Имеет ли Беатрис право добиться, чтобы меня признали невменяемым? Позволительно ли ее новым друзьям надо мной насмехаться? Насколько оправданно вернуть им этот смех с процентами, в десятикратном или стократном размере, честным или бесчестным путем? Это тоже составляет предмет моих сомнений – какими средствами заставить их страдать?

– Последнее нельзя отнести к вопросам морали, – заметил Шейлок.

– Вы сегодня необычайно педантичны. Неужели я и вас чем-то обидел?

– Ничуть. Просто хочу убедиться, что мы говорим об одном и том же, прежде чем вмешиваться.

– Если вы намерены усилить мои сомнения, то, прошу вас, не надо. У меня и так голова болит.

– Мое вмешательство не усилит ваших сомнений. Напротив, оно заставит вас решиться.

– Решиться на что?

– Потребовать расплаты.

– На каких основаниях?

Шейлок колебался не дольше секунды.

– Растление малолетних. Грейтан Хаусом соблазнил вашу несовершеннолетнюю дочь.

– Моей дочери шестнадцать.

– Когда он впервые переспал с Беатрис, ей было пятнадцать. Насколько я понимаю, в вашей стране это противозаконно.

Внезапно Струловичу стало трудно глотать. Он положил ладони на стол, словно демонстрируя, что в руках у него ничего нет, и, казалось, ждал от Шейлока того же.