Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон

– Откуда вы знаете?

– Я знаю то, что знаю. Слишком поздно подвергать мои методы сомнению.

– Я подвергаю сомнению не методы, а источники. Вы только что выдвинули серьезное обвинение. Мне нужно убедиться, что ему можно верить. Откуда у вас такие сведения?

– Какой толк от подобных вопросов? Лучше найдите доказательства. Загляните к дочери в компьютер. Проверьте почту.

– Вы что, читали ее электронные письма?

– Всего лишь предлагаю вам почитать. Возможно, это противоречит вашим моральным принципам, однако вы сами признались, что уже глянули одним глазком. Попробуйте глянуть двумя.

– Это противоречит моим моральным принципам.

– А как насчет того, что ваша дочь сейчас за границей с человеком, который в два раза ее старше? Который спал с ней, когда ей было пятнадцать? Как это согласуется с вашими моральными принципами?

«Ты меня терзаешь, Тубал…»

А если Тубал солгал?

Рассматривал ли когда-нибудь Шейлок подобную возможность?

«Дочь ваша истратила в Генуе, как я слышал, в один вечер восемьдесят дукатов…»

Как ты «слышал», Тубал? Ты «слышал», черт тебя подери?!

Доверившись «слуху» Тубала, – проще говоря, просто сплетням, – Шейлок выстроил обвинение против дочери, а затем и против каждого гоя в Венеции, которое не могло не вылиться в катастрофу. Даже Отелло пришлось убеждать дольше.

«Ты в меня вонзаешь кинжал!»

Действовал ли Тубал сознательно? Пытался ли нарочно распалить друга, довести его до безумия? Мотив искать ни к чему. Распалить друга – само по себе мотив. Гораздо больше Струловича интересовало другое: почему Шейлок с такой готовностью подставил грудь под кинжал? С не меньшей готовностью, чем Антонио подставил свою под нож самого Шейлока. Когда дело касалось желания пролить собственную кровь, они – купец и еврей – друг друга стоили.

Что же до того, говорил Тубал правду или нет, все зашло слишком далеко, чтобы проверить.

И все-таки Струлович, уязвленный откровениями Шейлока, не мог не уязвить его в ответ. В груди у него, словно желчь, поднялась жестокая мстительность.

– Вам никогда не приходило в голову, что Тубал мог солгать?

Шейлок тут же понял логику этого вызова.

– Вы боитесь, не передал ли я вам ложные сведения? Я же сказал: поищите подтверждения в компьютере у дочери.

– Значит ли это, что вам хотелось бы получить подтверждение словам Тубала?

Шейлок поставил локти на кухонный стол и подпер подбородок кулаками. Со стороны казалось, что он до боли впивается костяшками в нижнюю челюсть. А может, мне просто хочется так думать, промелькнуло в голове у Струловича. Он не собирался торопить Шейлока с ответом. Молчание было достаточно красноречиво: так хотелось бы или нет?

– Во время самого разговора – нет, не хотелось, – произнес Шейлок, когда соблаговолил наконец заговорить. Он по-прежнему подпирал подбородок кулаками, как будто желал, чтобы произнесение слов давалось ему с трудом, поэтому речь его звучала невнятно. – Тубал сообщил мне о том, чего я боялся, а когда мы чего-то боимся, то отчасти хотим, чтобы оно произошло. Но по здравом размышлении – да. По здравом размышлении я порой спрашиваю себя, не участвовал ли Тубал во всеобщем заговоре и не потому ли я потерял дочь, что прислушивался к нему. Я до сих пор считаю себя потенциально за это ответственным. Я существую в равновесии между горем и чувством вины. Но что толку сомневаться? Моя дочь сбежала. Я не нуждался в Тубале, чтобы это понять. Ей одной было известно, где хранится то, что она похитила. Даже если бы я вытряс из Тубала всю душу, что такого он мог бы мне сообщить? Что Джессика потратила не восемьдесят, а шестьдесят дукатов? Сорок? Десять?

– Подобные детали имеют значение. Сколько было моей дочери, когда Хаусом впервые с ней переспал – пятнадцать или шестнадцать? От ответа зависит очень многое.

– Так проверьте ее компьютер. Я всего лишь вестник.

– Тубал ответил бы то же самое. Однако в некоторых случаях вестник не менее отвратителен, чем весть. Если человек «всего лишь вестник», это еще не значит, что его не в чем упрекнуть. А если в душе Тубал оправдывал то, что рассказывал?

– Вы бы предпочли, чтобы я вырезал ему сердце? Что ж, возможно, вы и правы. Возможно, стоило подступить с ножом к нему, а не к Антонио. Но от вестников есть одна несомненная польза: они сообщают, что о нас говорят окружающие. Так что им следует доверять хотя бы отчасти. Джессика сбежала. Куда и сколько она там потратила – не имеет значения.

– А как же обезьяна?

– А что обезьяна?

– Вдруг никакой обезьяны не было? Вдруг это всего лишь порождение еврейских страхов Тубала?

– Обезьяна была.

– Вдруг он желал вам вреда?

– Зачем ему это?

– Затем, что каждый еврей – вроде дьявола, даже по отношению к другому еврею.

– Обезьяна была.

Час спустя Струлович вернулся к столу. Лицо у него было красное, голос хриплый. Казалось, он пьян. На самом деле он всего лишь взломал компьютер дочери.

– Я убью его, – прохрипел Струлович.

Отлично, подумал Шейлок. Посмотрим, хватит ли у тебя смелости.

Вслух же он сказал:

– Для начала нужно его разыскать.

– Ой гевальто, мы на Риальто! – воскликнула Беатрис.

Грейтан непонимающе уставился на нее. Воздух был полон всевозможных звуков: пели гондольеры, кричали официанты, поднималась вода в каналах, звонили церковные колокола, раскрывались зонтики.

– Я не расслышал, – сказал он.

– Ой гевальто, мы на Риальто!

Понятнее не стало.

– Неважно, – отмахнулась она.

Не то чтобы Беатрис была разочарована. Сколько же раз она говорила себе это? Но если Беатрис не то чтобы разочарована, чего конкретно она ожидала? Ничего – так получается? В таком случае, что она вообще здесь делает?

А это? Сколько раз она говорила себе это?

Беатрис уже бывала в Венеции – ездила вместе с отцом на Венецианскую биеннале. Ходила из павильона в павильон и слушала, как он поносит инсталляции, видео, беленые холсты и затемненные комнаты, в которых кричали то ли от боли, то ли от оргазма безликие женщины – словом, поносит все то, что ей нравится. Поэтому Беатрис знала, каково быть в Венеции с раздраженным мужчиной. Еще она знала, каково быть в Венеции, когда светит солнце, а раздраженный мужчина раздражен по эстетическому поводу, а не… Кстати, а почему, собственно, раздражен Грейтан? Неужели она уже превратилась в его жену? Беатрис сидела под навесом, с которого стекали капли, смотрела, как вода падает в воду, и глубоко вздыхала. Венеция способна на большее, думала она. А вот Грейтан, когда дело не касается секса, на большее не способен – она провела с ним достаточно времени, чтобы это осознать. Гораздо веселее было бы с евреем, который понимает ее шутки. Но Беатрис ни за что не призналась бы отцу, что ее посещали подобные мысли – не доставила бы ему такого удовольствия. Впрочем, Струлович прочел бы все по выражению лица, если бы увидел дочь в эту минуту.