Башня шутов - Анджей Сапковский

Пища у стшегомских кармелитов действительно оказаласьистинно тюремной. Однако Рейневан все еще был слишком удручен, чтобыпривередничать. Кроме того, что скрывать, был слишком голоден, чтобы морщиться,видя соленую селедку, кашу без жира и пиво, отличающееся от воды разве чтоцветом, да и то незначительно. Впрочем, возможно, был аккурат пост? Он непомнил.

Ел он быстро и жадно, чем явно доставил удовольствиестаричку шафажу, несомненно, свыкшемуся с гораздо меньшим азартом потчуемых. ЕдваРейневан управился с голландской селедкой, как улыбающийся монах угостил еговторой, извлеченной прямо из бочки. Рейневан решил воспользоваться дружескимактом.

– Ваш монастырь – настоящая крепость, – проговорилон с полным ртом. – И неудивительно, я ведь знаю его предназначение. Но,насколько могу судить, вооруженной охраны у вас нет. А из тех, которые здесьотбывают покаяние, никто не сбежал?

– Ох, сын мой, сын мой. – Шафаж покачал головой,соболезнуя наивной тупости. – Бежать? А зачем? Не забывай, кто здеськается. Каждый из них покончит с покаянием, ибо когда-нибудь оно кончится. Ихоть никто из здешних не кается pro nihilo,[154] конецпокаяния снимает вину. Nullum crimen, все возвращается к норме. А беглец? Онбыл бы отверженным до конца своих дней.

– Понимаю.

– Это хорошо, потому что мне об этом говорить нельзя.Еще каши?

– Охотно. А кающиеся, за что они, интересно, несутпокаяние? За какие провинности?

– Мне об этом говорить нельзя.

– Но я же не о конкретных случаях спрашиваю. А простотак, в общем.

Шафаж кашлянул и пугливо оглянулся, зная, конечно, что вдоме демеритов даже у обвешанных сковородами и чесноком стен кухни могут бытьуши.

– Ох, – сказал он тихо, вытирая о рясу жирные отсельди руки, – за всякие разности здесь томятся. В основном распутные ипорочные священнослужители. И монахи. Те, которым тяжко было выдерживать обет.Сам понимаешь: обет послушания, покорности, бедности… А также воздержания отвина и умеренности… Как это говорят: plus bibere, quam orare.[155]Ну и обет целомудрия, к сожалению.

– Femina, – догадался Рейневан, – instrumentumdiaboli.[156]

– Если б только фемина… – вздохнул шафаж, возводяглаза горе. – Ах, ах… Безмерность грехов, безмерность… Невозможноотрицать. Но есть у нас дела и посерьезнее. Ох, посерьезнее. Но об этом мнекатегорически говорить нельзя. Ты кончил вкушать, сын мой?

– Кончил. Благодарствую. Это было вкусно.

– Заходи, когда захочешь.

В церкви было очень темно, огонь свечей и свет из узенькихокон развидняли только сам алтарь, ковчег для святых даров, крест и триптих,изображающий Оплакивание. Остальная часть пресвитерии, весь неф, деревянныеэмпоры[157] и сталлы[158] тонули в туманнойполутьме. «Возможно, это сделано умышленно, – не мог отогнатьнапросившуюся мысль Рейневан, – для того, чтобы во время молебнов демеритыне видели друг друга, не пытались угадать по лицам чужих грехов и преступлений.И сравнивать их со своими».

– Я здесь.

Звучный и глубокий голос, дошедший со стороны скрытой междусталлами ниши, отличался – трудно было воспротивиться такому ощущению –серьезностью и благородством. Но скорее всего причиной было просто эхо,отраженное от свода, бившееся меж каменными стенами. Рейневан подошел ближе.

Над источающей слабый аромат ладана и масла исповедальнейвозвышалось изображение святой Анны с Марией на одном и маленьким Иисусом надругом колене. Рейневан картину видел, она была освещена светильником, которыйодновременно погружал в эту темнейшую темень все вокруг, а также мужчину,сидевшего в исповедальне. Рейневан видел лишь его силуэт.

– Значит, – сказал мужчина, пробуждая новоеэхо, – мне тебя надо будет благодарить за возможность обрести свободупередвижения, э? Ну, стало быть, благодарю. Хотя сдается мне, гораздо больше ядолжен быть благодарен некоему вроцлавскому канонику, не так ли? И событию, коеимело место… Ну, скажи для порядка. Чтобы я был совершенно уверен, что передомной соответствующий человек. И что это не сон.

– Восемнадцатого июля, восемнадцатого года.

– Где?

– Вроцлав. Нове Място…

– Разумеется, – сказал, немного помолчавмужчина. – Ясное дело, Вроцлав. Где это могло быть еще, если не там? Лады.Теперь подойди. И прими соответствующую позу.

– Не понял?

– Опустись на колени.

– У меня убили брата, – сказал Рейневан, недвигаясь с места. – Самому мне грозит смерть. Меня преследуют, я вынужденбежать. А вначале довершить несколько дел. И кое за что расплатиться. Отец Оттозаверил меня, что ты сможешь мне помочь. Именно ты, кем бы ты ни был. Ноопускаться перед тобой на колени? И не подумаю. Как я должен тебя называть?Отцом? Братом?

– Называй как хочешь. Хоть дядюшкой. Мне это глубокобезразлично.

– Мне не до смеха. Я сказал: у меня убили брата. Приорзаверил, что мы может отсюда уйти. Так уйдем же, покинем это печальное место,двинемся в путь. А по пути я расскажу все, что надо. Чтобы ты знал все, чтонеобходимо. И не больше того.

– Я просил, – эхо голоса мужчины загудело ещеглубже, – тебя опуститься на колени.

– А я сказал: исповедоваться тебе я не намерен.

– Кто бы ты ни был, – сказал мужчина, – утебя на выбор два пути. Один здесь, рядом со мной, на колени. Другой – черезмонастырские ворота. Разумеется, без меня. Я не наймит, парень, не наемныйубийца, чтобы заниматься твоими делами и расплатами. Это я – заруби себе наносу – решаю, сколько и какие сведения мне нужны. Впрочем, важно и взаимноедоверие. Ты не доверяешь мне, как же я могу верить тебе?

– Тем, что ты выйдешь из тюрьмы, – задиристосказал Рейневан, – ты будешь обязан именно мне. И отцу Оттону. Сам зарубиэто себе на носу и не вздумай изображать из себя бог весть кого. И ставить меняперед выбором. Или ты идешь со мной, или продолжай догнивать здесь. Выбор…

Мужчина прервал его, громко постучав по доске исповедальни.