Познать женщину - Амос Оз

Прошло какое-то время, и Иоэль уже с трудом мог отличить шум волн от пульсаций крови, прилившей к голове. Как же тонка пленка, отделяющая внутреннее от внешнего. Бывало, в минуты особо сильного напряжения ему чудилось, будто мозг захлестнуло море. Именно такое ощущение обрушенной на него воды испытал он в Афинах, когда выхватил пистолет, чтобы отпугнуть хулигана, угрожавшего ему ножом в углу аэровокзала. Или в Копенгагене, когда удалось наконец миниатюрной фотокамерой, замаскированной под пачку сигарет, сфотографировать у стойки в аптеке знаменитого ирландского террориста. Той же ночью в «Пансионе викингов» он услышал сквозь сон несколько близких выстрелов и залег под кроватью. И хотя воцарилась глубокая тишина, предпочел не выходить, пока сквозь щели жалюзи не пробился первый свет. Лишь тогда он вышел на балкон, исследовал стену, сантиметр за сантиметром, и в конце концов обнаружил в штукатурке две дырочки, возможно следы от пуль. Он обязан был все проверить и найти ответ, но поскольку его дела в Копенгагене подошли к концу, не стал ничего доискиваться, а собрался и быстро покинул и гостиницу, и город. Перед выходом, поддавшись какому-то импульсу, до сих пор не осознанному, он замазал зубной пастой те два отверстия в штукатурке, на наружной стене, так и не зная, были ли то следы от пуль и есть ли тут связь с ночными выстрелами, которые он вроде бы слышал. И если вообще стреляли, имело ли это к нему какое-то отношение. Паста скрыла всякие следы выщербин…

«В чем же здесь дело?» — спрашивал он себя, устремляя взгляд в сторону моря, но ничего не видя. Что кидало его от площади к площади, от гостиницы к гостинице, что мчало от одной конечной станции до другой в шуме ночных поездов, летящих сквозь леса и тоннели, рассекая пространства темноты желтым прожектором электровоза? Почему он мчался? Зачем заделал дырочки в стене и ни единым словом не обмолвился об этом в рапорте? Однажды, зайдя около пяти утра в ванную, где он я как раз брился, она спросила: «Куда ты все время мчишься, Иоэль?» Почему и он я ответил тремя словами: «Это моя служба, Иврия, — и тут же добавил: — Что, снова нет горячей воды?» А она — в белом, как всегда, но еще босиком, светлые волосы упали на правое плечо — задумчиво кивнула несколько раз, назвала его беднягой и вышла.

Если человек, очутившийся в глубине леса, хочет раз и навсегда разобраться, чтО есть, было и, возможно, будет, а чтО всего лишь обман чувств, он должен стоять и вслушиваться. Что, скажем, заставляет гитару умершего стонать за стеной низким голосом виолончели? Где граница между тоской и томлением лунатика? Отчего замерла его душа, когда Патрон произнес слово «Бангкок»? Что подразумевала Иврия, когда говорила, всегда в темноте, тихим, проникновенным голосом: «Я понимаю тебя»? Что же на самом деле произошло много лет назад у тех кранов в Метуле? И что стоит за ее смертью в объятиях соседа, в мелкой луже посреди двора? Существует или нет «проблема» Неты? И если существует, то от кого из двоих унаследована? Где берет начало его предательство, если вообще это слово тут к месту? Все это лишено смысла, если только не предположить, что любое злодейство и любая беда подспудно направляются злом надличностным, не имеющим иных мотивов и целей кроме холодного упоения смертью, и это зло холодными пальцами часовщика разбирает все на части, кроша и умерщвляя. С одним уже расправилось, а кто станет следующей жертвой, знать не дано. Есть ли защита, не говоря уже о жалости и милосердии? А может, не защищаться, а просто встать и исчезнуть?.. Но даже если случится чудо и замученный хищник освободят от невидимых скреп, все еще остается вопрос: как и куда рванет безглазый зверь?

В небе, над кромкой вод, замигали огоньки маленького патрульного самолета с охрипшим бензиновым двигателем. Медленно и совсем низко он летел с юга на север, и на концах крыльев поочередно вспыхивали то красные, то зеленые огоньки. Вот он уже пролетел мимо, и только безмолвие моря дышало на ветровое стекло машины, покрывая его влагой снаружи и внутри. Ничего не было видно. Холод все усиливался. Еще немного, и начнется обещанный дождь.

…Сейчас мы выйдем, протрем стекла снаружи. Включим отопление, прогреем слегка машину изнутри. Развернемся и направимся в Иерусалим. Машину поставим на соседней улице, из предосторожности. Под покровом тумана и темноты проберемся на второй этаж. Не зажигая света на лестнице. С помощью изогнутой проволочки и маленькой отвертки без звука, без шороха откроем дверной замок. И так, босиком, в полном молчании, проникнем в его холостяцкую квартиру и появимся перед ними молча, внезапно, сохраняя хладнокровие, с отверткой в одной руке и проволочкой в другой. Извините, не отвлекайтесь, я не собираюсь устраивать сцену, мои войны уже закончены, я только попрошу тебя вернуть мне пропавший шарф и книгу «Миссис Дэллоуэй». Я буду вести себя хорошо. Уже начал вести себя немного лучше. Что же до господина Эвиатара… Здравствуйте, господин Эвиатар! Не будете ли вы так добры, не сыграете ли нам старинную русскую мелодию, которую мы любили, когда были вот такими маленькими? Мы потеряли все, чем дорожили, и оно уже не вернется никогда. Спасибо. Этим и ограничимся. Простите за вторжение. Вот я уже исчезаю. Адье! И — как это по-русски? — прощай!

Было немногим более двух, когда он вернулся и поставил машину, дав задний ход, по обыкновению, в самый центр под навесом: капотом вперед, к улице, в полной готовности рвануться в путь, не теряя ни секунды. А затем последний патрульный обход лужаек — той, что перед домом, и той, что позади него. Проверил он и веревки, на которых сушилось белье: не забыто ли что-нибудь? На мгновение он испугался, увидев, что из-под дверей сарая с садовыми инструментами, пробивается свет. Но тут же вспомнил, что, уходя, оставил там зажженный фонарь и, хотя батарейка на последнем издыхании, он все еще работает.

Против собственного намерения вставить ключ в замочную скважину своей квартиры он воткнул его в замок соседской двери. Три-четыре секунды Иоэль настойчиво пытался открыть замок — нежностью, хитростью, силой, — пока, осознав ошибку, не начал отступать, но в это мгновение дверь открылась, и Ральф прорычал голосом сонного медведя: «Сome in, please, come in.[7]Погляди на себя. Первым делом drink.[8]Ты выглядишь совсем замерзшим, да и бледен как смерть».

После второй порции выпивки — на сей раз не дюбонне, а виски, без содовой и безо льда — Ральф, краснолицый, крупный, напоминавший голландского фермера с рекламы дорогих сигар, настоял на том, чтобы Иоэль бросил оправдываться. Или что-либо объяснять. «Never mind. Не имеет значения. Мне неважно, что привело тебя к нам посреди ночи. Ведь у каждого человека есть враги и есть несчастья. Мы никогда не спрашивали тебя, чем ты занимаешься. Кстати, и ты никогда не спрашивал меня об этом. Но в один прекрасный день ты и я еще сделаем кое-что вместе. У меня есть предложения. Разумеется, я не стану приставать с этим посреди ночи. Поговорим, когда ты будешь готов. Ты увидишь, я кое-что могу, dear friend.[9]Что тебе предложить сейчас? Ужин? Горячую ванну? Даже самым большим мальчикам пора в постель».