Не надо, папа! - Эпсилон Тукана

тело. Он шагал ногами по какой-то скалистой местности и уже понимал, что огонек перед ним — не светлячок, а костер. Щеки чувствовали рассеянное тепло, он слышал треск дров. А костер заслонял крепкий мужской силуэт, до боли знакомый.

— Какаши? — спросил низкий голос.

Какаши ухмыльнулся, прошел к костру и присел на камень с плоской верхушкой. Природа будто бы специально создавала его для того, чтобы он служил для сидения.

Костер был настоящим. Камень передавал в зад накопленный холод тоже вполне реально.

— Не думал, что на том свете все такое… натуральное, — признался Какаши.

— А мы и не на том свете.

Тепло костра согревало колени и лицо, а низкий чуть сиплый голос отца в то же время согревал сердце.

— Что это за место? — спросил Какаши.

— Что-то вроде прихожей. Славное местечко. Еще четверть века назад оно таким не было.

— Так ты все это время был здесь?

Какаши огляделся кругом. Костер рассеивал тьму в окрестностях, но дальше, там, куда не добивал свет, все так же стоял кромешный мрак.

— Хорошее место, — добавил отец и перевернул одно из бревен в костре на другой бок: углями кверху.

В лицо пахнуло жаром и запахом горелого дерева.

— Спасибо тому, кто сотворил его. Иначе мы бы с тобой могли встретиться только там. — Отец многозначительно указал пальцем вверх, во тьму. — А оттуда дороги уже нет.

— Так это какое-то пограничное место? Хм. Боюсь, отец, что мне и отсюда дороги нет. Я потратил слишком много чакры.

— Вот как… Расскажешь мне свою историю?

— Конечно. Правда, она будет долгой, моя история.

****

От гигантского дерева, служившего убежищем «настоящему Пейну», ничего не осталось. Оно сгинуло в битве. Неподалеку валялся и разрушенный аппарат, с помощью которого Нагато перемещался.

Джирайя манипулировал своей колючей защитой вместо рук, используя ее на манер щупалец. Сейчас, когда все шесть тел пали, Нагато стал воплощением каждого, и Джирайя предпочитал не прикасаться к нему руками и вообще держаться на расстоянии. Он извлек последнего Пейна из его аппарата, словно устрицу из ракушки. Нагато был крайне истощен. Он задыхался и кашлял. Его тело напоминало обтянутый кожей скелет. Худой живот то и дело втягивался и разбухал от судорожного дыхания. Изуродованные голые ноги безвольно повисли в воздухе. Щупальца колючей защиты растягивали руки Нагато, оплетали ноги и сдавливали горло, так что тот время от времени закатывал глаза. Металлические прутья, вросшие в его спину, частично опали и валялись на перепаханной боем поляне, измазанные кровью.

Лицо Нагато было худым и острым. Джирайя смотрел в глаза «бога». Совсем не таким он помнил этого ребенка. И совсем не этого он ожидал от него.

Пейн был уже не опасен. Его можно было убить в любой момент, но Джирайя почему-то растягивал его агонию, а с ним и свою. Он боялся, что стоит убить его, и эта боль в груди, от которой он хотел избавиться с помощью мести, останется и ее нельзя будет изгнать оттуда уже никаким другим способом. Пока Нагато был жив, оставался шанс, что боль все-таки уйдет, потому Джирайя тянул до последнего.

— Вам больно, сенсей? — прохрипел Нагато.

Поразительно, в таком беспомощном состоянии, едва живой, лишившийся Конан, он говорил все так же холодно и спокойно, будто бы это он загнал их троих в угол, а не они его.

— Я вижу ваши слезы. Значит, вам все-таки больно.

— Мальчик, заканчивай, — с тревогой заметила Шима.

— Простите, уважаемые. Я должен… Зачем? Зачем ты все это сделал, Нагато?

— Боль помогает повзрослеть. Впрочем, вам этого не понять, потому что вам так и не удалось повзрослеть, сенсей.

— А тебе удалось? — ядовито процедил Джирайя.

Он ненавидел его. Ненавидел себя. Возможно, Орочимару и был прав тогда, предлагая убить их. Тогда все эти шиноби, погибшие сегодня, были бы живы. Цунаде — тоже. Цунаде…

Нет. Это все план Мадары. Его вина. Убей Орочимару Нагато, Мадара бы прибрал к рукам кого-нибудь другого и… Нет. Не будь Нагато, в мире больше не было бы риннегана, и прибрать к рукам было бы некого…

— Мальчик… — снова начала Шима.

Но ее перебил Фукасаку:

— Мама, не надо. Пусть…

Старейшины на плечах умолкли.

— Да. Мне удалось. Испытав беспредельную боль, я смог отрешиться от человеческого в пользу высшего. Я стал богом, а мои желания и помыслы — законами природы.

— Как по мне, ты просто тронулся умом. Говоря те слова, про боль и взросление, я имел в виду совсем не это! Я не хотел, чтобы ты стал… таким.

— Джирайя-сенсей, вы сами не понимали глубины своих слов тогда. И все еще не понимаете. Ожидаемо. Вы — просто человек. Вы не способны постичь…

— Ты… ты просто марионетка, Нагато, — глухо выдавил Джирайя. — Тебя создал Мадара. У тебя нет своей воли, тогда как ты возомнил о себе невесть что!

— Мадара тоже познал боль. И он способен понять куда больше вашего, сенсей.

****

Обито рассказывал долго, медленно и с наслаждением. Ему было приятно наблюдать, как Саске бледнеет и его лицо покрывается испариной от ужаса, а тело бьет лихорадочная дрожь.

Медленно и с наслаждением. Так и надо было. Саске должен был испытать боль. Невероятную боль. Она должна была заполнить все его существо, стать им, преобразить свойства чакры, и только тогда его шаринган бы созрел окончательно.

Обито помнил свои ощущения в тот момент, когда пробудился Мангеке, и отдаленно понимал, почему для эволюции шарингана нужно познать ад.

В тот миг, когда ему открылась новая сила; в тот самый миг, когда он видел умирающую Рин и яркую вспышку Чидори, ему показалось, что знакомый ему мир сжался и стал каким-то крошечным, плоским и ненастоящим. Он сделал шаг назад и взглянул со стороны на себя и на своих друзей, на вражеских шиноби кругом, а его шаринган в тот же момент сделал шаг вперед.

Он сражался, он убивал, и ни один удар не мог достать его, потому что Обито больше не существовал в этом плоском мире. Он существовал на нескольких слоях одновременно, и в тот момент, когда его грудь стремились пробить мечом, он просто отступал… не в бок, не назад, а… вглубь. Он даже не