Запретная любовь - Владислав Иванович Авдеев

болезнь не отступала. Однако через день он все же пошел проверить петли и принес еще двух зайцев. О еде можно было некоторое время не беспокоиться. Решил, пока есть силы, заготовить побольше дров, и занимался этим до темноты. Потом занес дрова в избушку и обессилено рухнул на орон. Не было сил даже встать и поесть…

Прошла неделя, как Алексеев поселился в зимовье Горохова, а простуда не проходила. И последние дни он проводил, лежа на ороне, вставал лишь, чтоб подкинуть дров в печурку, и потом снова впадал в забытье…

А из района уже выехал небольшой отряд во главе с Никифоровым, для ареста Алексеева.

Допрашивая Горохова, Никифоров вспомнил, что Плюснин арестовал его не в наслеге, а в зимовье, о чем вполне мог знать Алексеев, и сейчас, возможно, отсиживается там. Тут же сообщил об этом Боровикову, тот сначала отругал – почему не доложил сразу, тянул неделю? А потом приказал немедленно отправляться туда и проверить. Горохова взяли проводником.

Уже подъезжали к Нахоре, как началась метель, да такая – в двух метрах ничего не видно. Горохов предложил переждать в наслеге, но Никифоров приказал двигаться дальше. Километров через двадцать лошадей пришлось оставить, пошли пешком. Горохов двигался впереди, за ним Никифоров и все остальные. Как старый охотник определял направление в такой снежной пелене, было непонятно. И тут одному из сотрудников показалось, будто рядом промелькнул силуэт человека, и он поднял тревогу:

– Товарищ старший лейтенант, человек справа!

– За ним!

И все, забыв про проводника, кинулись вправо, хватаясь за оружие. А Горохов шел себе и шел. Остановился передохнуть, оглянулся и очень удивился, не увидев никого позади.

А отряд, не обнаружив никакого человека, заметался в поисках Горохова. Скоро все с ужасом поняли, что заблудились. Никифоров чуть не плакал от злости и обиды, представляя, как отреагирует на потерю подследственного Боровиков. И куда идти? Если следы сразу заметала метель. Да и когда она кончится? И сколько им блуждать в лесу в такой мороз и без еды? Никифоров был в полном отчаянии, когда из снежной пелены показалась фигура Горохова:

– Зачем отстали? Заблудиться можно, замерзнуть, – выговорил он Никифорову. – Вместе держаться надо.

Никифорову, у него враз полегчало на душе, хотелось обнять старого охотника, который мог уйти, но вернулся. Однако он строго выговорил:

– Без тебя знаю. Больше от нас не отрывайся. Далеко до твоего зимовья?

– Сапсем рядом.

– Веди.

Зимовье возникло перед ними внезапно, Горохов вывел точно на него. Никифоров придержал Горохова, достал из кобуры пистолет и рванул дверь, но снег не дал ее быстро открыть, метель и здесь пыталась им помешать. Никифоров торопливо ногами отгреб от двери снег и ворвался внутрь – Алексеева не было. Но то, что здесь кто-то жил, определили сразу, по сохранившемуся теплу.

– Черт! – выругался Никифоров. – Куда он мог уйти? Да в такую рань…

– Хороший охотник всегда рано встает, чтобы засветло вернуться, – сказал Горохов.

– В такую метель?

– А может, сапсем ушел.

– Как это совсем?

– Беду почуял. Его дед шаманом был, хорошим, сильным шаманом. Недалеко похоронен. Наверное, предупредил Ганю. И метель он вызвал, нам помешать и Ганин след замести.

– Ты мне тут религиозную пропаганду не разводи. Предупредил… Мертвый шаман? Что за темный народ! Говоришь им, говоришь, все без толку.

– Может, кто другой тут жил? Поохотился и ушел в наслег, – предположил один из сотрудников.

– Сейчас посмотрим, – Никифоров зажег лучину и при ее колеблющемся свете огляделся:

– Он, Алексеев. Вот шапка Усачева и бурки Алексеева. И ружье у него есть, подстрелил, сволочь, косулю.

– Байанай был к нему благосклонен, – сказал Горохов. – Он хорошим людям всегда помогает.

– Я тебя уже предупреждал, не разводи религиозную агитацию, – разозлился Никифоров. – Сколько можно жить в религиозном тумане? Верить всей этой ерунде?

Злость Никифорова была направлена не на Горохова, а, скорей всего, на самого себя, на охоте он всегда подкармливал огонь, прося Байаная послать ему добычу. Верил он и в силу шаманов, и в то, что дед Алексеева вполне мог предупредить его об опасности. Верил, но никому не признавался в этом, ему было стыдно, что он, чекист и коммунист, никак не может расстаться с предрассудками темного прошлого, а ведь у настоящих коммунистов нет национальности. И вера одна – в социализм.

– Кто же такой смелый, что дал Алексееву ружье? – вслух проговорил Никифоров. – Неужели все-таки Соловьев? Такое вытерпеть и не сказать. Нет, не он. Выходит, кто-то из наслега. Не туда ли Алексеев и направился? Но тогда его бы взяли наши… Скажи-ка, Горохов, где еще ваши охотятся?

– Далеко, гражданин начальник. Туласынов за Улахан-озером, – показал старый охотник направление, – очень далеко. Молодой, сильный, много соболя и белки берет.

– Далеко – это сколько километров?

– Пятьдесят, однако.

– Кто еще?

– Слепцов Басилий, тоже далеко, за вторым распадком, – снова показал направление Горохов.

– Так, – задумался Никифоров. – Возвращаемся к лошадям – и в наслег. Если Алексеева там не будет, подождем, пока не утихнет метель. Телефон в наслеге есть?

– Откуда? На этой стороне селений нет, одни мы.

– Ясно. Семенов, как распогодится, поедешь в Красное, к Ножигову, от него позвонишь Боровикову, скажешь – продолжаем поиски. И еще, Ножигову надо предупредить людей Плюснина, возможно, Алексеев подался в Красное. А мы наведаемся к Туласынову. Здесь ничего не трогать, пусть все лежит, как лежало.

– А шапка Усачева?

– Заберем на обратном пути. Заодно еще раз проверим, вдруг вернется. Хотя вряд ли, – вздохнул Никифоров, а сам подумал, если Алексееву помогает шаман, едва ли они его когда-нибудь поймают. И тут же отругал себя за эту мысль.

Алексеев в это время был уже в Красном. Его, как и предполагал Горохов, предупредил об опасности дед, возник в шаманском одеянии в полутьме избушки и сказал:

– Уходи, Ганя, беда идет. Уходи! – коснулся груди Алексеева в области сердца и исчез, лишь, как эхо, прозвучал его голос: – Уходи, Ганя!

И Алексеев, который почти не вставал с орона, лишь изредка сползал, чтобы подбросить дров в печку, после прикосновения шамана нашел в себе силы встать. Собрал в мешок все мясо, остатки муки (знал, что те, кто придет за ним, ничего здесь не оставят). Выпил на дорогу чай с сахаром и заскользил на лыжах в сторону Красного. Снег, валивший сплошной массой, мешал идти, но помог незаметно добраться до дома и тщательно замел все следы…

Домой заходить не стал, понимал, что за домом следят, и потому прошел в хотон, пахнущий теплом коровы, рухнул в сено и полностью зарылся в него.

Проснулся от скрипа открывающейся двери, увидел в проеме мать, но промолчал. А Матрена Платоновна, не заметив стоявшие в углу лыжи, заговорила с коровой, называя ее ласковыми именами. Алексеев тихо окликнул:

– Мама!

– Ганя? –