Духов день - Николай Зарубин

Поджидали его в такие дни и в доме двоюродного брата, Семена. Не раз и не два выйдет хозяйка за ворота, оглядит дорогу – едет, нет ли на телеге Костя Большой. И появлялся он в самый срок, когда земелька готова была вывернуться под плужком, взрыхлиться и приспеть к посадке картошечки – продукта любимого и человеком, и животиной.

Наблюдая за работой старика, Катерина думала каждый год почитай одно и то же: «Тяжелехонько тебе, Костенька, становится за плугом-то ходить… Изработанный уже весь, измаянный… Не придется ли на следующий год кого другого просить вспахать…»

Соседи Катеринины так же поджидали пахаря, зная, что после ее огорода он не откажет переехать и к ним. Катерина к такому дню даже приберегала чего повкусней и посытней.

Сидела наискосок от старика, глаза ее светились сострадательной жалостью, о чем-то спрашивала, и он ей охотно отвечал.

– Добрые у тебя, кума, нонече огурчики-то, – говорил Костя Большой, похрустывая овощем, упакованным в трехлитровую банку прошлой осенью. – Тока у тебя такие сладкие да крепкие.

– Кушай, кушай, куманек, после пахоты только и исть, сил накапливать. До вечера, верно, еще огорода три-четыре пройдешь, ноги и руки надсадишь…

– Добро, – принимал старик очередную порцию спиртного и добавлял: – Весна нонече мягкая, тягучая, раньше в таку-то пору отец мой, царство ему небесное, десятины три подымал, а уж он-то был пахарь что надо, не в пример мне, слабосильному.

– Скажешь тоже, – возражала Катерина. – Ты-то слабосильный? В твоих-то годах многие мужики уж в земле лежат, парят земельку-то, а ты еще сверху ее бороздишь – молодые не угонятся.

– Старый конь борозды не испортит, это верно. Да уж тяжко стало работать, а без нее, без работы-то, и не могу. Тащу ноги за собой, а давно ли они меня несли?

– Детки-то не наведываются? – спрашивала о заветном. Костя Большой поднимал на Катерину глаза, в которых сидела неизбывная печаль, некоторое время молчал, будто вспоминая – наведывались, нет ли? – со вздохом выдавливал:

– Не было.

– Костенька, – жалеючи старика, продолжала настаивать Катерина. – Ну, Ольга – шут с ней. А вот они-то че? Гармошки им покупал, баяны разные, одевал-обувал, учил – и на тебе! Это ж какое сердце надо иметь, чтоб отца родного забыть?

– А не знаю, – начинал нервничать старик. – Ко мне Надя-то иной раз пристанет как банный лист к одному месту, прости меня, Господи, мол, сходи к им сам, неужто не примут, чаем не напоят?.. Потолкуй, говорит, пристыди – ты ж отец, ты власть над ими имешь, Богом данную!.. Може, она и права, Надя-то, да нутро у меня быдто выжжено – бросили, как собаку какую, подыхать под старость лет… Почему, скажешь, я денег с людей не беру за работу-то, а вот горло наливаю, быдто я бездонная бочка какая – и пью и пью, и пью и пью?.. Да на кой мне деньги-то? Кому их копить? Нам со старухой гроб имя обклеить, че ли?..

– И правда, – соглашалась с ним Катерина. – Некому, так и незачем.

И обещала:

– Вот встречу кого из них, насую матюгов-то по саму макушку.

Разговор пресекался. Костя Большой вставал из-за стола, кланялся хозяйке, произносил любимое словечко:

– Добро… Надо идти впрягаться, засиделся я у тебя-то…

Катерина провожала его до лошади, затем до огорода соседки, стояла, прислонившись к заплоту, вздыхала, кляла мысленно его деток.

Катерина по характеру была крута. Если в том возникала надобность, если чуяла, что стоит за правду, то отматюгать могла кого угодно, пусть даже перед ней министр. Но столь же скоро мягчала сердцем, если кто при ней был несправедливо обижен.

Костю Большого знала много лет. Знала его историю совместного проживания с Ольгой. Знала сама, да и свекровь сказывала, что та была побита не один раз мужем, но детям ли за то казнить старика отца? Он им жизнь дал, вырастил, выучил, в люди пустил, а она, Ольга-то, просидела дома за широкой мужниной спиной. Поломила бы с ее, с Катеринино, потаскала бы мешки на хребтине, подергала бы за сиськи двадцать коровенок на колхозной ферме, помучилась бы в войну на тракторе, так не пустилась бы в бега, а сидела тихо и смирно, благодарила бы Бога за достаток в семье, какой обеспечивал Костя Большой. На то он и Большим прозывается, что ни в чем и ни перед кем не мельтешил, как был Большим, так им и остался под старость лет. Во-он как волочется за лошадью с плужком; всякий, доставая зимой из подпола картошечку-то, помянет старика добрым словом.

Катерина возвращалась к столу, прибирала тарелки, стакан, отмечала про себя, что немного поел, сердечный, хотя, может быть, откушал старик в самую стариковскую меру.

Катерина вообще любила кормить работников, будь то муж покойный или какой другой человек. Сойдясь после Семена с другим, и здесь не забывала о своей женской обязанности, выставляя на стол чего получше.

Любила и сама бывать в гостях, где так же привечали стороннего дому человека. Стороннего, потому что проживал в другом месте, хотя по родству и близкий. Бывает ведь и так: забредет единокровный-единородный, а ведут себя хозяева как чужие – лишь бы поскорее убрался. Помнила она и наказ свекрови, часто повторяемый ею уже своим детям:

– Катерина, сама не съешь, а работника накорми. Обидишь раз – и сама будешь многажды обижена.

Особенно любила гостевать у Кости Большого, выбираясь к нему с новым мужем в основном в зимнее время. Всегда со своей поллитровкой, на которую хозяева даже и не смотрели, а выставляли свою. Если своей не было, шел хозяин до ближнего магазина.

Вставал Костя Большой гостям навстречу, выбегала из кути готовая прослезиться от счастья Надюшка.

– Добро, – говорил хозяин.

– Кумушка ты моя, ненаглядная, вспомнила стариков, пришла… – с придыханием лопотала хозяйка.

Смеялась Катерина, обцеловывая Надюшку, покряхтывал от удовольствия ее новый мужик, никогда, может быть, и не видывавший подобного привета.

И жарилось-парилось самое лучшее на сковородках, и пыхтел раскаленный самовар, и румянился, дышал, играл многоцветьем закусок щедрый стол. И столько слов было сказано в радость и в утешение, что забывалась всякая горесть, притуплялась любая боль.

Глухим, с хрипотцой, будто потрескивают в печи березовые поленья, голосом затягивал Костя Большой песню – старинную и тягучую, как борозда под плугом. Подхватывали разом женщины, раскачивались, прикрыв глаза, будто плыли по морю, а новый мужик Катерины смотрел на них с глупой улыбкой на лице и не знал, то ли уж подтянуть без слов, то ли влить в нутро еще одну стопку горькой.

Кончилась песня – переходили в другую комнату, где усаживались за карты. Хозяйка тем временем убирала посуду с остатками еды, ставила чистые тарелки, добавляла грибков, огурчиков, бруснички, раскладывала вилки, ложки, гоношила самовар.

– Добро, кума, подкинь-ка ему еще девяточку, пущай тянет, – за двоих думал Костя Большой, так как Катерина ничегошеньки не понимала в картах. – А я вот ему погончики повешу, и будешь ты жить с генералом.