Малахов курган - Сергей Григорьев

Музыка стихла. Оркестранты построились по два в ряд. Капельмейстер скомандовал: «Шагом марш!» Музыканты, поблескивая трубами при свете луны, пошли с батареи. Арестанты гасили в песке факелы, которыми светили музыкантам.

– Стой! Кто идет? – раздался внезапно тревожный оклик сигнальщика.

– Матрос! – ответил голос из-за вала.

Народ кинулся к банкету, где стоял сигнальщик. На гребне вала появилось три человека, за ними четвертый, чем-то нагруженный.

Из толпы послышались крики и смех. Народ двинулся к тому месту, где сидели на скамье адмиралы и инженер-полковник. Перед скамьей толпа остановилась.

– Дайте факел! – крикнул кто-то.

Два факела осветили странную картину. Перед скамьей стоял с закрученными назад руками и широко раскрытым ртом человек исполинского роста. Светлые глаза его светились гневом. Шею великана охватывала петлей веревка. Один конец слегка натянутой веревки держал Стрёма, другой конец – юнга. За ними стоял Михаил Могученко со штуцером на правом плече и пестрым пледом под мышкой левой руки.

– Что такое?! – воскликнул изумленный Нахимов. – Снять петлю! Развязать руки!

– Есть снять петлю! – ответил Стрёма.

Веня чмокнул с сожалением, бросив свой конец веревки. Зато Михаил передал ему штуцер, а сам кинулся развязывать руки великана.

Освобожденный великан сорвал с шеи петлю и, вынув изо рта свернутую в тугой комок тряпку, с отвращением швырнул ее на землю.

– Стрёма, доложи! – приказал Нахимов.

– Был в секрете с Михаилом Могученко и юнгой, охотниками. Мы сговорились: братишкам живого англичанина показать. А то он нас целый день бьет, а какой он, мы еще не видали. Подползли. Стоит вот этот, зевает, на луну поглядывает: скоро ли рассвет будет? – видно, ему скучно. Штуцер под мышкой на весу держит. Как его взять? Сомнительно! Кругом тишина. У нас музыка. А он поглядел-поглядел, разостлал одеяло – вон оно у Миши под мышкой, – лег, отдохнуть вздумал. Мы тут его мигом и накрыли – пикнуть не успел! В рот кляп забили, руки скрутили. Я ему: «Гу! Гу!»[261]– идти надо, показываю ему в нашу сторону. А он лежит себе. Знает, рыжий кот, что скоро придут его проверять. Что делать? Нести? Тяжело. Наладил я ему петлю. Конец я захватил на случай. «Веня, – говорю, – бери». Потянул я. Он захрипел. Я ему: «Будьте ласковы, вставайте. Гу! Гу! Только у меня ни гугу». Ведь понял! Встал, пошел. Вот он – можете полюбоваться!

– И есть чем! – улыбаясь, заметил Нахимов. – До чего хорош!

– Девушек-то вперед пропустите, братцы! – весело крикнули из толпы.

Поднялась возня. Женщин вытолкнули с веселым смехом в первый ряд.

– Ах, батюшки, стыд какой! – закричала Маринка. – Мужик, а в юбке!

Великан тряхнул рыжими кудрями и улыбнулся, взглянув в лицо Маринки.

Пестрая суконная в складку юбка едва достигала его колен, открывая голые волосатые икры. На ногах – клетчатые чулки и крепкие туфли из некрашеной кожи. Вся нижняя часть одежды пленного резко отличалась от верхней: он был в короткой куртке с узкими рукавами и большими пестрыми эполетами, вроде тех, что у русских барабанщиков. Под погон на правом плече подвернута широкая ременная перевязь для патронной сумки. С левого плеча свисал широкий шарф.

– Вы стрелок шотландской гвардии? – спросил Нахимов пленника по-английски.

– Да, сэр! – с готовностью ответил пленник.

– Какой части?

– Дивизии герцога Кембриджского, бригады генерала Бентинка, стрелок шотландской гвардии Малколм Дуглас, если вам угодно знать, сэр!

– Очень хорошо, мистер Дуглас. Я адмирал Нахимов.

Шотландец вытянулся и сказал:

– Ваше имя, господин адмирал, с почетом упоминается в английских газетах.

– Ну, это слишком лестно для меня… Вы лоулендер[262], насколько я вижу? – продолжал спрашивать Нахимов.

– Корабельный плотник из Гринока, господин адмирал.

– Почему вы воюете с нами? Вам ясны цели этой войны, мистер Дуглас?

– Воюет Англия. Англичанам русский флот – бельмо на глазу.

– Но ведь вы тоже англичанин…

– Горный поток не признает родства с ведром воды, зачерпнутым из него!

– Хорошо-с! Очень хорошо-с! – по-русски одобрил Нахимов и продолжал спрашивать по-английски: – Зачем же вы поступили в солдаты? Вас напоили в кабачке вербовщики?

– Нет, господин адмирал, я хотел уехать из дома как можно дальше. Это мое личное дело.

– Ну что же, надеются у вас овладеть Севастополем и русским флотом?

– Сегодня нам читали самый свежий номер «Таймс»[263], полученный из Лондона. В нем напечатано, что мы уже взяли Севастополь две недели тому назад и что русский император бежал в степи где-то между Москвой и Казанью.

Шотландец сказал это без тени улыбки.

– Что вы думаете об этом, мистер Дуглас? – спросил Нахимов тоже серьезно.

– Черт меня побери, клянусь святым Георгом – я-то в Севастополе! Меня привели сюда, как собаку, с веревкой на шее эти черти. Но, сказать по правде, я хотел бы быть подальше от вашего осиного гнезда.

Обратясь к народу, Нахимов перевел на русский язык слова пленника, что в Лондоне считают Севастополь уже взятым.

В толпе засмеялись.

Один из матросов крикнул:

– Павел Степанович, скажите ему подходящее по-нашему!

– Сказал бы, да он не поймет, – улыбаясь, ответил Нахимов и, обратясь по-английски к пленнику, что-то ему сказал.

Тот усмехнулся.

– Я сказал ему: «Мои матросы говорят, что они умрут все до одного, но не сдадут Севастополь!» – объяснил Нахимов.

Маринка хлопнула в ладоши и воскликнула:

– Девушки! Привели человека, как теля на веревке, а он еще смеется… Посмотрела бы я, как бы ты полез с ружьем к нам на штурм! Я б тебе показала!

Взгляд пленника встретился с горящим взглядом Маринки.

Нахимов поднялся со скамьи.

– Спасибо, молодцы, за службу! – обратился адмирал к Стрёме и Михаилу Могученко.

Веня высунулся вперед.

– И тебе, юнга, спасибо. Молодчина!.. Посмотрите, Малколм Дуглас, на этого мальчика. Вы перед ним – как Голиаф перед Давидом[264]. А он вас не боится! Я должен бы вас отправить в палатки для пленных, но сегодня мы торжествуем. Ступайте, Дуглас, к своим и скажите им, что мы погибнем все до одного, но не отдадим Севастополь! Ступайте же, вы свободны… Пропустите его! – приказал Нахимов. – Я его отпускаю: пусть он уверит своих, что в Севастополе все от мала до велика – не только матросы и солдаты, но даже женщины и дети – готовы биться до последней капли крови…