Айсберг - Клайв Касслер

Наклонив голову к замолкшим в темноте зрителям, Кирсти заговорила:

— Дамы и господа, уважаемые гости! Сегодня наш хозяин Оскар Рондхейм представит вам свою последнюю работу. Он прочтет ее на нашем родном исландском языке. Затем, поскольку большинство из вас понимает по-английски, он прочтет избранные стихотворения замечательного современного ирландского поэта Шона Мэги.

Питт повернулся и прошептал Тиди:

— Следовало подкрепиться по меньшей мере еще десятью чашками пунша.

Лица Тиди он не видел. Но в этом не было необходимости: она резко ткнула его локтем в ребра. Когда Питт опять повернулся к помосту, Кирсти исчезла и ее место занял Рондхейм.

Можно было бы сказать, что следующие полтора часа Питт терпел все муки проклятых. И это была бы неправда. Через пять минут после того, как Рондхейм начал монотонно читать длинную исландскую сагу, Питт крепко уснул, уверенный, что в темноте никто не заметит отсутствия его восхищения поэзией.

На Питта накатилась первая волна сна, и он в сотый раз увидел себя на берегу; он держал в руках голову доктора Ханневелла. Снова и снова он беспомощно смотрел, как в его глаза глядят пустые глаза Ханневелла; тот отчаянно пытался заговорить, сделать свои слова понятными.

Наконец он произнес три слова, как будто не имеющие смысла, облако заволокло усталое старое лицо, и Ханневелл умер.

В этом сне странным было не бесконечное его повторение, а то, что всякий раз что-то изменялось. Всякий раз как Ханневелл умирал, что-то происходило иначе. В одном сне дети, как и на самом деле, находились на берегу. В следующем их не было видно. Однажды над головой пролетел черный реактивный самолет, качнув в неожиданном приветствии крыльями. Однажды даже появился Сандекер, он стоял над Питтом и Ханневеллом, печально качая головой. Погода, очертания пляжа, цвет неба — все это от видения к видению менялось. И лишь одна подробность оставалась неизменной — последние слова Ханневелла.

Питта разбудили аплодисменты. Он смотрел в темноту, обалдело собираясь с мыслями.

Загорелся свет; Питт помигал, привыкая к нему.

Рондхейм по-прежнему стоял на помосте, самодовольно принимая рукоплескания. Он поднял руки, призывая к тишине.

— Как почти все вы знаете, мой любимый отдых — запоминать стихи. Без ложной скромности скажу, что мои познания в области поэзии чрезвычайно обширны. Сегодня я хотел бы поставить на кон свою репутацию и предложить любому из присутствующих прочитать первую строчку любого стихотворения, пришедшего ему в голову. Если я не смогу продолжить четверостишие или вообще прочесть стихотворение, я пожертвую пятьдесят тысяч долларов на любимую благотворительность этого гостя.

Он немного подождал, пока не стихли взбудораженные голоса.

— Начнем? Кто первым бросит вызов моей памяти?

Встал сэр Эрик Маркс.

— «Если твой друг-опекун или мать…» Попробуйте для начала, Оскар.

Рондхейм кивнул.

— Говоря тебе мерзостности намеренного расточительства: Отвергни их слова, презри их волнение и заботу; и в конце концов сможешь повеситься или утонуть! — Он помолчал, чтобы усилить впечатление. — «Двадцать и один» Сэмюэля Джонсона.

Маркс подтверждая кивнул:

— Совершенно верно!

Следующим встал Ф. Джеймс Келли.

— Попробуйте закончить и назвать автора. «Мне сны дарят отраду, мечта меня влечет…»

Рондхейм не пропустил ни такта:

К пленительному взгляду,

В эфирный хоровод,

Где вечно льет прохладу

Плеск италийских вод.[22]

— «Той, что в раю», написано Эдгаром Алланом По.

— Поздравляю, Оскар. — На Келли это явно произвело впечатление. — Первый класс!

Рондхейм осмотрел собравшихся; на его лице появилась улыбка, когда он увидел фигуру в последнем ряду.

— Хотите попытать счастья, майор Питт?

Питт серьезно посмотрел на Рондхейма.

— Я могу привести только три слова.

— Я принимаю вызов, — уверенно сказал Рондхейм. — Пожалуйста, прошу.

— Господь с тобой… — медленно произнес Питт, словно не веря в то, что может быть продолжение.

Рондхейм рассмеялся.

— Элементарно, майор. Вы любезно позволили мне процитировать мое любимое стихотворение. — Рондхейм не скрывал презрения: это почувствовали все присутствующие.

«Господь с тобой, моряк седой,

Дрожишь ты, как в мороз!

Как смотришь ты?» — «Моей стрелой

Убит был Альбатрос.

Вот солнце справа из волны

Восходит в вышину

Во мгле, и с левой стороны

Уходит в глубину.

И добрый южный ветер мчит,

Но умер Альбатрос,

Он не летит играть иль есть

На корабельный нос.

Я дело адское свершил,

То было дело зла.

Я слышал: „Птицу ты убил,

Что ветер принесла“».[23]

Неожиданно Рондхейм умолк и с любопытством посмотрел на Питта.

— Нет необходимости продолжать. Всем присутствующим ясно, что вы попросили меня процитировать «Поэму о старом моряке» Сэмюэля Тейлора Кольриджа.

Питту неожиданно стало легче дышать. Свет в конце туннеля разгорался ярче. Теперь Питт знал то, чего не знал раньше. Еще не конец, но дело становится понятнее. Теперь он радовался, что выстрелил вслепую. Он получил неожиданный ответ. И загадка предсмертных слов Ханневелла больше никогда не будет тревожить его сны.

На его губах появилась довольная улыбка.

— Спасибо, мистер Рондхейм. У вас отличная память.

Что-то в тоне Питта встревожило Рондхейма.

— Спасибо за доставленное удовольствие.

Ему не понравилась улыбка Питта, совсем не понравилась.

Питт страдал еще полчаса, пока Рондхейм изумлял публику огромным поэтическим репертуаром. Наконец программа кончилась. Двери раскрылись, и толпа хлынула в главный зал; женщин пригласили на террасу, сплетничать и пить сладкие вина и ликеры, которые разносили слуги. Мужчины с сигарами и столетним бренди «Рош» собрались в комнате для трофеев.

В серебряном ящичке внесли сигары и предложили выбрать всем, кроме Питта. Его словно не замечали. После ритуала прикуривания: каждый подносил кончик сигары к огню свечи, разогревая табак до нужной температуры, — слуги начали разносить бренди, желто-коричневый напиток в экзотических бокалах. И опять Питт остался с пустыми руками.