Берега. Роман о семействе Дюморье - Дафна дю Морье

– Я не позволю, чтобы Изабелла ходила в шеренге парой, как сиротка из приюта, – возглашал он. – Если Кики не сможет встретить ее из школы, я встречу сам.

Случалось, что он, к большому смущению дочери, поджидал ее у школьных ворот – экстравагантная фигура в развевающемся плаще (зачастую над головой у него еще реял алый зонт).

– И кто это тут у нас такой? – осведомлялся он, разглядывая темноволосое длинноногое дитя, которое помахивало сумкой с книжками, вцепившись Изабелле в локоть.

Изабелла вспыхивала, стыдясь отцовской памяти, ибо «дитя» она уже представляла ему раз двадцать, и произносила с запинкой:

– Ну как же, папа, это моя лучшая подруга Эмма Уайтвик. Уверена, что ты ее помнишь.

– Уж пусть мисс Уайтвик меня простит, – ответствовал он с безукоризненной учтивостью. – Впредь мы будем узнавать друг друга в лицо.

После чего, взметнув алый зонт и всплеснув плащом, он разворачивался и шагал прочь, иногда разговаривая сам с собой, а Изабелла в крайнем смущении семенила следом.

Джиги, как и следовало ожидать, продолжал причинять семье неприятности и беспокойство. Луиза написала из Версаля, что имела с месье Фруссаром беседу касательно будущего мальчика, и месье Фруссар откровенно объявил ей, что крестник ее – неисправимый лентяй и вообще никчемный ребенок, который, по его, месье Фруссара, мнению, совершенно не приспособлен ни к каким занятиям. Луиза умолчала о том, что́ добавил к этому директор пансиона: что у мальчика, видимо, имеется глубинная пси хологическая проблема и его безответственность, возможно, проистекает из родительского недопонимания. По натуре он мальчик ласковый, привязчивый, но никто никогда не отвечал ему на эти чувства. В итоге в нем развились безалаберность и легкомыслие. Сам Джиги, в ответ на прямой вопрос, говорил, что у него есть одна мечта – вступить во французскую армию. Ни мать, ни отец не ждут его в Англии, это он прекрасно понимал. На его содержание у них попросту нет денег, да и в любом случае интересы Кики и Изабеллы важнее. А значит, быть ему военным, служить под началом императора – он увидит заморские края и будет жить в свое удовольствие. Луиза сомневалась в том, что Луи-Матюрен даст на это свое позволение, и действительно, в первое время обмен письмами между Лондоном и Версалем носил довольно бурный характер.

Луиза, всей душой любившая крестника, поддерживала его планы. Ему нравятся лошади и свежий воздух, он вполне может вступить в régiment de chasseurs[54]. Лично она не видит в этом ничего зазорного. Кроме того, как утверж дает его наставник, больше он все равно ни к чему не пригоден. Отец решительно возражал: никто из Бюссонов-Дюморье еще отродясь не был рядовым воякой и с какой это радости сын его станет унижаться – чистить офицерские сапоги и сгребать лошадиный навоз, а именно такая жизнь, по его твердому убеждению, и ждала Эжена в армии.

Вздор, отвечала Луиза с необычной для нее твердостью; есть все надежды на то, что Эжен дослужится до офицерского чина – это дело вполне обычное, – и тогда он может преуспеть чрезвычайно. В любом случае это жизнь, достойная мужчины, мальчику она пойдет на пользу. Она сможет выделить ему кое-что из своих денег, на этот счет отец с матерью могут не переживать. Это письмо охладило и умерило пыл Луи-Матюрена, и через несколько недель он дал свое согласие в форме следующего документа, подписанного и скрепленного печатью в лондонской ратуше:

Я, нижеподписавшийся, Луи-Матюрен Бюссон-Дюморье, проживающий по адресу: Лондон, Баклсбери, Бардж-Ярд, 5 (там находилась его контора), со всей полнотой ответственности заявляю, что мой сын, Александр Эжен Бюссон-Дюморье, родился в Брюсселе, в Бельгии, девятого февраля 1836 года и получил образование во Франции, в пан сионе месье Фруссара в Пасси. В свете его ярко выраженной склонности к военной карьере даю свое официальное согласие на то, чтобы он поступил на службу в армию Его Величества Императора Франции.

Итак, жизнерадостный, беззаботный, обделенный родительской любовью Джиги стал – к добру ли, к худу – рядовым кавалеристом и направился в Саргемин, где стоял его полк; в карманах его, благодаря заботам крестной, было отнюдь не пусто, а кроме того, она оплатила его новую форму.

Эллен прислала ему две гинеи, присовокупив, что с трудом собрала эту сумму, а Луизе в отдельном письме сообщила, что попытается время от времени посылать еще, однако Джиги не следует на это полагаться.

Если он будет благоразумен, – писала она, – он прекрасно управится, а поскольку теперь ему не на кого рассчитывать, кроме самого себя, ибо родные от него далеко, я полагаю, что он скоро бросит детские выкрутасы и станет честно осваивать свое ремесло. Он прежде всего должен заботиться о собственном здоровье, дабы оно позволяло сносить все тяготы, которые неизбежно встретятся на его пути. Кики говорит, что, как только начнет зарабатывать занятиями химией, он выделит Эжену содержание, однако я сильно сомневаюсь в том, что Кики сможет обеспечить даже самого себя, а уж брата и подавно.

Бедная, сварливая, обиженная жизнью Эллен – почему в каждом из ее писем сквозит такое недовольство? За каждым тянется след язвительности, озлобленности. Эти ее письма, пестрящие поправками и помарками, ужасно неразборчивые, написанные острым черным пером, – все вместе и каждое в отдельности есть свидетельство своего рода умственного несварения; можно подумать, что где-то в глубине ее существа таится неизбывная досада, которая то и дело выплескивается на поверхность в форме докучливой, неприятной воркотни.

Можно подумать, человечество в чем-то перед ней провинилось; на ближних она будто бы смотрела сквозь темные очки. Да, Луи-Матюрен был совершенно несносен, он то и дело обманывал ее надежды – брал у нее деньги, пускал на ветер, брал снова. Ни одно из обещаний молодости он не выполнил, ничего в жизни не добился. И все же это был тот же человек, который влюбился в нее двадцать с лишним лет назад, обворожил ее своим пением, лелеял ее и забавлял. Он неизменно был с ней нежен, никогда ей не изменял. Да, эксцентричный, можно даже сказать – сумасшедший, но об этом она знала уже тогда, когда он впервые устремил на нее взгляд голубых глаз и запел «Серенаду» Шуберта так, как ее еще никогда и никто не пел.

Бог послал ей троих детей; они были не более эгоистичны и толстокожи, чем все другие дети. И все же она не могла удержаться от того, чтобы постоянно шпынять их, нервировать, лезть в их юные жизни своими бесцеремонными пальцами, надавливая на нежные места, царапая там, где больно. «Если Кики не оправдает моих ожиданий, я окончательно отчаюсь, – писала она Луизе. – Он такой вялый, безынициативный. Сидит целыми днями и мечтает. Вечно этот карандаш в руке – а я только и думаю о том, сколько денег мы зря потратили на его обучение». Но, кто знает, может, она просто оправдывала себя на пись ме? Может, за всем этим таилось зернышко страха? Кики бездельничает; юный бездельник – это будущий неудачник, никчемный человек, дилетант. Джиги уже покатился вниз по наклонной плоскости. Неужели то же самое ждет и Кики? А Изабелла с ее пустячными девичьими увлечениями? Почему все ее дети проявляют одинаковое легкомыслие, отсутствие твердых принципов, откуда в них именно то, что она с такими мучениями вытравливала? Со слепым, неразумным ужасом перед наследственностью она винила во всем мать. Она оглядывалась на первые годы века, на собственное детство, и стоило ей на миг сосредоточиться на прошлом, перед глазами всплывала мать на вершине своей сомнительной славы – она улыбалась ослепительной лицемерной улыбкой, швыряя на ветер нравственность и разрывая в клочья приличия. В детские годы Эллен еще могла обмануться показным блеском, но теперь, в почтенном возрасте пятидесяти пяти лет, усматривала в материнском прошлом только низость, торгашество, бесшабашную игру с судьбой. И содрогалась от ужаса.