Сталинградский гусь - Валерий Дмитриевич Поволяев

пузыри, к состоянию, когда ты уже ничего не понимаешь… В пути делаешь много остановок и глупостей. Можешь вообще выйти из этой бани немытым.

– Слишком круто, Игорь. – Карышев усмехнулся. – Главное в наше время – не уйти из жизни по-английски.

– Чтобы никто не заметил? Остроумно. Что же мы оставим после себя в жизни?

На этот вопрос можно было не отвечать, ограничиться чем-нибудь смешным, но Альберт, сделавшись печальным, лишь покачал головой.

– Знаешь, о чем я думаю? О том, как вернусь в свою Астрахань… Точнее, к себе домой, а это – пригород Астрахани, село Осыпной Бугор. Село татарское… Живут у нас и русские люди, тут всех привечают, не обижают никого. Но дело не в этом. Перед уходом в армию я посадил в Осыпном Бугре тридцать восемь грецких орехов. Вначале они проросли у меня в бутылках, в склянках, в банках – в самой различной посуде, в общем, какая под рукой оказывалась, ту посуду я и использовал, – потом маленькие саженцы я переместил в землю… Интересно мне будет посмотреть на ореховую аллею ныне – какой она стала? Мать мне пишет – все саженцы принялись, растут нормально, ни один не сгорел. А при нашем лютом солнце деревья сгорают очень легко.

– Почему именно тридцать восемь саженцев?

– Да сколько склянок нашлось, столько и пустил под саженцы. Нашлось бы двести, пятьсот склянок или, допустим семьдесят две, столько я и запечатал орехами… Вообще-то я планировал сто шестьдесят.

– Новый вопрос: почему сто шестьдесят?

– Когда началась война, в селе было сто шестьдесят дворов, из всех мужчины ушли на фронт. Вернулись, сам понимаешь, не все. Словом, орехи – в память о тех, кого не стало.

– Хорошее дело затеял ты, Альберт.

– Ныне ореховые деревья я вижу во сне… Ведь это же целый ореховый сад. Грецкий лес, иначе говоря, – Карышев приложил руку ко лбу, глянул в небо. – Темнеет здесь медленнее, чем в Кабуле.

– В Кабуле гор больше, город вообще в горах стоит, Гиндукуш нависает над крышами, а здесь горы к домам только с одной стороны подходят… С одной, а в трех местах – чисто, голая степь. Как под Астраханью. Там ведь есть такие места.

– Полно.

– Да, еще не темно, небо светится – читать можно… А звезд сколько, глянь. – Гужаев приподнял рукав, посмотрел на циферблат часов – через тридцать минут ему предстояла встреча с Моргуненко.

Перед уходом в город состоялась беседа с Кудлиным.

– Ты по-прежнему веришь, что сержант этот, Моргуненко, не сдаст тебя? – сиплым надсаженным голосом, – успел простудиться в жару, бывает и такое, – спросил майор. – А с тобою и всех нас, всю группу?

– Верю, товарищ майор.

Кудлин подумал, подумал и кивнул.

– Вера – хорошее дело. Не подведет Моргуненко?

– Нет. Он – наш человек, это стопроцентно, – Гужаев ответил на серьезный вопрос, не раздумывая ни минуты, голос его был твердым, а вопрос даже вызвал некое внутреннее раздражение.

– Ладно, выдвигайся, – разрешил майор.

Вечер не угасал, – никак не мог угаснуть. Кудлин, как и бойцы, заинтересовался синевато-черным, имеющим нежную бархатную плоть небом, – очень уж много звезд на нем разместилось, в скупом российском небе столько звезд вообще не найдется, да и такого чистого и яркого неба не бывает, плоть его – с наволочью, дымом, туманом, непрозрачной кисеей, способной затянуть даже луну, когда она пребывает в расцвете сил и готова соревноваться в силе своей с солнцем, и звезды дома не светят так яростно, как здесь, – лишь мерцают тускло, без праздничных переливов, как-то кособоко, острых, четких, вызывающих восхищение углов у наших звезд нет, – несправедлива природа к тем звездам и светилам, которые живут в небе над Россией.

И это ощущение несправедливости, обрезанности по бокам, возникало у Игоря, когда он думал о доме, о пространствах, оставленных за пограничной чертой, о том дорогом, ставшем незнакомым мире, где не было ни опасностей, ни стрельбы, ни воплей «Аллах акбар!» Гужаев, кажется, начал забывать мир этот, уже такой далекий и, может быть – даже чужой…

Пуштунскую красавицу, положившую глаз на пленного советского сержанта, звали Лейлой, характер она имела железный, мужской; нагрянула Лейла в лагерь в самое неподходящее время – Моргуненко готовился к уходу. Он понимал, что может быть заварушка, – и, скорее всего, она точно будет, а с нею – и стрельба, и шум вселенский, ему очень не хотелось, чтобы Лейла пострадала.

Ведь она же не сдержится, обязательно ввяжется в драку, а это – штука опасная, недаром еще Суворов говорил, что пуля – дура, обходить цели, которые надо сохранить, она не умеет.

Лейла стремительно вошла в палатку, правой рукой ухватила прядь волос на голове Моргуненко – волосы у того были льняные, мягкие и светлые, в здешних краях люди с такими волосами не рождаются, – спросила, не сдерживая восхищения:

– Интересно, как природа создает такое диво? – Она пальцами, как гребенкой, расчесала прядь, расправила ее на ладони. – Никакой жесткости. Это же птичий пух – теплый, податливый. – Она пальцами снова расчесала прядь, потом ухватила свою косу за конец, украшенный шелковой лентой. – У нашего народа волосы вырастают жесткие, как проволока, мягких не бывает совсем. – Лейла небрежно отбросила косу за спину. – Волосы твои похожи на шерсть цветущего тростника, на апрельскую траву, нагретую солнцем… Ладно, шурави, – она вздохнула. – Извини, я тебя потревожила. Ты ведь чем-то занимался?

– Да-а, – Моргуненко развел руки в стороны – не мог сообразить, что надо ответить-то…

– Извини еще раз, – пуштунка исчезла из палатки так же стремительно, как и появилась, только дух ее остался – чистый, смешанный с запахом трав и конской упряжи.

Бывший сержант стер с лица пот, озабоченно покачал головой: Лейла – это не человек, а неуправляемый степной вихрь, иногда налетающий с такой скоростью, что от внезапной боли начинает опасно сжиматься сердце.

Отправной точкой для любого здешнего движения, – и в город, и из города, – был базар. Это такое место, мимо которого не пройдешь никогда, базар обязательно зацепится за глаз (если глаз прежде не зацепится за него).

Кроме того, сюда часто приезжают торговцы из далеких ремесленных мест, привозят посуду, обувь, одежду, дехкане из горных и степных деревень доставляют то сладости, то индюшек с курами, то масло, то мед, то еще что-нибудь, часто остаются здесь на следующий день – живут тут, пока не распродадут свой товар… Ночуют, естественно, неподалеку от рыночных рядов, разводят костры, разогревают еду.

Полиция к ним за многие годы привыкла, лишний раз не теребит, с проверкой документов не пристает, машины с синими мигающими колпаками в ночные часы здесь почти не появляются.

По дороге Игорю Моргуненко попались двое полицейских, стражи порядка глянули на него колюче, но, увидев на голове наградной тюрбан с обрывком лисьего хвоста, успокоенно отвернулись.

На базаре было шумно. Ночевавшие на деревьях вороны чего-то перепугались