Все проплывающие - Юрий Буйда

Она узнала его. Наверное, это и спасло его от немедленного расстрела. Ей хотелось прежде исказнить. Его. За что? Быть может, за то, что он не сдержал слова и их схватили. Быть может, за то, что поддалась когда-то первому же движению души и отдалась этому человеку. Как знать – за что… Кем она на самом деле была, как выжила, как попала на службу Системе – все эти вопросы улетучились в первый же день. Она била его палкой по гениталиям. Кастетом вышибла передние зубы и сломала нос. Железным прутом переломала ребра. Без помощников – сама. И все это она проделывала молча, глядя ему в глаза и лишь иногда – улыбаясь. Он покорно принимал побои и издевательства. Наверное, прояви он строптивость, она убила бы его. Но он не сопротивлялся. Он радовался тому, что она осталась жива, и эта пепельная радость помогла ему пережить и пытки, и лагеря, и самое страшное – свободу. «Она жива», – думал он, как другие думают: «Слава богу, она отмучилась». Радость жила помимо него, то есть помимо его воли, помимо Лины, которую он жалел. Ничего, кроме жалости, в нем не осталось. В лагере он однажды подумал, что было бы неплохо встретиться с Линой на воле, но тотчас прогнал эту глупую мысль. Он не простил ее, потому что и не винил ее ни в чем. Быть может, думал он, это и была настоящая любовь…

– Я не могу от него уйти, – сказала Феня. – Ты уж меня прости.

Смерть Веточки потрясла городок. Наверное, с того дня и начался закат Красной столовой.

Тело девочки нашли в ивняке неподалеку от прегольского шлюза. Когда все разошлись, на берегу остались лишь Леша Леонтьев и В Шинели.

– Кажется, я догадываюсь, кто ее убил, – пробормотал участковый. – Не ты.

– Иди, Леша, – сказал В Шинели. – А я тут посижу.

Феня с утра до вечера бродила по улицам городка, не отвечая на вопросы и даже шарахаясь от людей. За весь день она ни разу нигде не присела.

– Жалко ее, – сказала Настя Костромина, – и этого… Шинелку… тоже жалко…

Леонтьев кивнул.

– Лицо у него… – продолжала Настя, выплевывая шелуху от семечек. – Лицо у него какое-то… сам все расспрашивает, а лицо молчит…

– Расспрашивает? О чем?

– Да про Сугибина. Я его вчера вечером видала – брел как пьяный… видать, переживал… Сам бредет, а у самого одна нога обутая, а другая босая… совсем не в себе человек…

Задумчиво кивнув, Леша завел мотоцикл. Сунул папироску в рот, стиснул мундштук зубами, чиркнул спичкой о коробок – и вдруг до него дошло.

– Настя! – заорал он. – Говоришь, вчера? А в чем он был?

– Одна нога босая, а другая обутая, – радостно откликнулась Настя, подбегая к милиционеру.

– Обутая – в чем? – завопил Леша. – В сапоге, в ботинке – в чем, ядрена курица?

– В сандалье, – обиженно ответила Настя. – Да что вы на приличных людей-то набрасываетесь…

Но Леонтьев не стал выслушивать ее сетования и причитания. Выжав сцепление, он помчался по брусчатке в сторону прегольского шлюза.

Темнело, когда он остановил мотоцикл на гребне дамбы. Внизу, на берегу, никого не было. Леша спустился к воде, включил карманный фонарик и обшарил кусты, но ничего нового не обнаружил, только перемазался в глине. «Что-то он тут искал, – подумал он. – Может, и нашел. А если нашел, то ясно, куда пошел».

Заехав в милицию, Леша открыл сейф, стоявший в углу его крохотного кабинетика, высыпал из кобуры леденцы и сунул в нее пистолет.

Во дворе сугибинского дома дотлевал костер. Леонтьев разворошил сапогом угли и понял, что дровами тут послужили Веточкины куклы. Поморщился: зуб схватило.

Расстегнув кобуру, постучал в дверь. Толкнул – отворилась. В холодной прихожей задел ногой ведро, которое со звоном покатилось по цементному полу, но и на этот раз в доме никто не подал голоса.

Феню он нашел в гостиной. Она сидела за столом, накрытым белоснежной скатертью, на которой лежал бумажный пакет, выпачканный глиной. Женщина не шелохнулась, когда участковый шепотом с нею поздоровался.

– Феня… где они?

Придвинув к нему бумажный пакет, Феня прерывисто вздохнула.

– Я ж его просила… – Она подняла голову, и Леша понял, что она не пьяна. – Ну не жги их… зачем? Ведь память о Веточке… Сжег.

Леша кивнул. Заглянул в пакет – внутри была облепленная глиной мужская сандалия. «Значит, В Шинели ее нашел, – подумал Леша. – А я, значит, чуток опоздал».

– Где они? – повысил голос участковый. – Здесь?

Оттолкнув пакет, он направился к двери в спальню.

Сугибин лежал поперек маленькой комнаты на боку. Леша включил верхний свет и присел рядом с телом на корточки. Крови вытекло немного. Крякнув, посмотрел на сидевшего спиной к стене В Шинели. Глаза его были закрыты.

– Знаешь, Леша, – услышал он Фенин ровный голос, – который год один и тот же сон вижу. Будто все про все я поняла, и вот-вот главное слово выговорю, оно уж на языке у меня, и знаю, что всем людям от него хорошо станет, а проснусь – и ничего не могу вспомнить… Какое слово? Что поняла? Сон…

Еще несколько лет Феня провела в скорбном доме, где этажом выше жил сбрендивший от одиночества учитель Шибздик. С наступлением сумерек он выбирался в застекленный эркер больницы и тихонько выл по-собачьи, стараясь не потревожить обитателей желтого дома. Каждый день Феня и Шибздик встречались на прогулках в больничном саду, обнесенном трехметровым каменным забором. Завидев Феню, Шибздик спешил занять на скамейке место для двоих. Феня обнимала его за плечи и отрешенно шептала:

– Бедная ты моя головушка, опять у тебя вошки, давай я тебя почешу…

– Вторичнобескрылые кровососы, беда от них, – вступал в разговор учитель. – Вошь – русское народное животное.

Феня доставала из кармана гребешок и принималась чесать стриженную наголо неровную Шибздикову голову. Он сидел не шелохнувшись, строго глядя перед собой собачьими глазами.

Мимо психбольницы проходила дорога к Седьмому холму, вершину которого занимало новое городское кладбище. Заслышав звуки оркестра, Феня подходила к окну и провожала взглядом похоронную процессию. Сверху ей хорошо была видна полуторка с открытым гробом в кузове, музыканты с медными цветами в руках и провожающие. Одного за другим она проводила на Седьмой холм Сугибина с мухой в руке, деда Муханова с самокруткой в зубах, Кольку Урблюда с гармошкой, положенной ему в гроб вместо подушки, Буяниху, участкового Лешу Леонтьева, наконец, Феню из Красной столовой, которую когда-то она хорошо знала, но, кажется, не любила.

Ее выловили из расположенного неподалеку от больницы Детдомовского озера, куда иногда разрешалось ходить безвредным психам. Лицо ее было спокойно, а в черном провале рта беспомощно билась серебряная рыбка, отчаянно пытавшаяся выбраться на волю…

Он. Сам. Один. И никто ему не нужен. Он никого никогда ни о чем не просил, никому не жаловался, ничего ни от кого не ждал. Что ж, и это он сделает сам. Он найдет его и скажет: «Вот и все, что ты должен сделать, братан. Попросить прощения. Мертвую этим не воскресишь, это ясно, но попросить прощения ты обязан. Это будет справедливо, только и всего. А большего и не требуется». Большего и не требуется, чтобы мир стоял и не умирал со смертью каждого человека.