Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Изменение, на самом деле, пришло очень поздно. Лишь после того, как мы узнали, что никакая школа духа, никакое чувственное переживание, никакой заговор и никакое намерение не могут изменить элементы нашей души: что мы заперты в нас самих — каждый сам по себе, со всеми качествами, которые были ему даны изначально или со времени его последнего изменения. Совершенно невыполнимым оказалось главное желание: уподобиться друг другу и все наши прегрешения разделить пополам. Призвания, которым мы следовали, разделяли нас. Но наша душа начала, как бы под воздействием яда, погружаться в некую грезу: во вторую искусственную действительность{97}. Вожделение нашей любви стремилось к странному плотскому желанию: чтобы мы стали братьями-близнецами. Природа — которая вновь и вновь создает типическое, и так четко разделяет биологические виды, и даже в химических соединениях не допускает никаких несоответствий или нарушений правил, — Природа словно опасается точного воспроизведения — в протоплазме — уже-созданного. Она применяет принцип варьирования, как если бы ее целью было бесконечное многообразие порождаемых сущностей. Она всякий раз чуть-чуть изменяет душу, чуть-чуть — кишки, рисунок на подушечках пальцев, форму ногтей и сосков, нос и уши, цвет волос и глаз: как будто для нее чрезвычайно важно вводить мелкие различия, чтобы каждая воплощенная душа имела собственное имя и особые признаки, чтобы во веки веков одну душу нельзя было бы спутать с другой и чтобы в Главную Отчетную Книгу Мироздания никогда не закралась ошибка. Но все же время от времени Природа, как если бы она хотела опровергнуть себя или сожалела о собственной строгости, создает почти-тождественность однояйцевых близнецов. Из одного сделай два, как сказано в «ведьминой таблице умножения»{98}. Природа умеет и такое. Нарцисс влюбился в собственное зеркальное отражение, так рассказывают. Мы все подобны ему. Наша любовь к себе безгранична. Никакой изъян, телесный или душевный, не может ее погасить. Если нам ампутируют руку или ногу, это не ослабит любовь, мы только будем чувствовать еще большее сострадание к себе: гложущее сожаление, что ту часть тела, которая у других людей сохраняется, у нас отняли. Никакая неплодотворность духа не заставит нас в страхе отшатнуться от себя. Как бы сильно мы ни завидовали людям, более счастливым, чем мы, превратиться в них мы бы не хотели. Мы, может, и хотели бы получить их молодость, их деньги, их ум, их благополучие, их жену, их ребенка, их батрака, их хутор, их дом и всё, что им принадлежит, но только не той ценой, что мы потеряем себя, что наша любовь к собственному зеркальному отражению угаснет. Мы и не можем такого. Мы не можем захотеть стать другими. Мы можем разве что провозгласить это желание на словах. Тут же поставив множество ограничительных условий. Потому что мы знаем: при подобном превращении наше нынешнее сознание было бы уничтожено; нам пришлось бы пройти через ночь смерти, перенестись в новые рождения, в иные времена, в незнакомые судьбы, в неуютную чужую плоть. Нам не дано стать другими, чем мы есть. — Только изредка возникает ситуация, когда нет нужды в зеркале, чтобы отражение смотрящего шагнуло ему навстречу: когда один из братьев-близнецов смотрит на другого. Такой брат может сказать о теле, которое ему не принадлежит: «Это я. Я знаю его тайны. Его удовольствия — мои удовольствия». Он любит брата как самого себя, даже не желая этого. Он не может захотеть стать этим вторым человеком, потому что уже им является. Ему даже в голову не приходит такая мысль, потому что она была бы неправильной. Захоти он украсть корову, он мог бы сказать брату: «Ты вор»; потому что знал бы: брат тоже этого хочет. Может, дело у них дойдет до того, что каждый будет говорить: он, дескать, ненавидит другого. Любой человек в какие-то моменты ненавидит себя; но отсюда еще не следует, что он совершит самоубийство. — Именно такой братской близости мы желали. О ней грезили. И мы знали, что в своем тождестве не будем друг друга ненавидеть, а будем любить. Только очень поздно — после того как Тутайн вступил в борьбу с ангелом и победил его — на нас снизошла благодать: удовлетворенность тем, что мы стали материалом для эксперимента, который сделал нас более похожими друг на друга… К сожалению, нам понадобилась помощь врача-морфиниста — человека, лишенного внутренней опоры, — чтобы такой эксперимент вообще мог осуществиться. Мы во что бы то ни стало должны были получить эту благодать — потому что переживали крайний упадок духа. Моя творческая сила, казалось, иссякла; бремя Тутайна — быть самим собой — стало для него неподъемным. Не вина как таковая преследовала его, но призрак вины. Тогда-то он и объявил, что нашел быстродействующее лечебное средство. Оставаясь в полном сознании, мы испытали на себе волшебную силу этого снадобья. Тогда я не верил, что с нами произошло какое-то изменение. Я воспринимал произведенный обмен кровью в символическом плане и был настолько слеп, что не замечал его последствий. Тутайн, который подвергся насилию и был повержен, поскольку новое состояние завладело им как болезнь, пытался объяснить мне, что произошло. Это реальность, что его телесная конституция изменилась. Он стал слабее. Реальность — что у меня, наоборот, сил прибавилось и я обрел то внутреннее равновесие, которое позволило мне снова сочинять музыку. Мой способ работы изменился. Мысли теперь формировались у меня медленнее; но они больше не были притупленными. Сознание, что мои музыкальные идеи вот-вот иссякнут, у меня сохранилось. Периодически мне все еще кажется, что в плане моей непродуктивности ничего не изменилось — что память буксует на прежнем ощущении опустошенности. Но факты не подтверждают этого прежнего ощущения. Что-то от своих экзистенций Тутайн мне передал; что-то от моих — я передал ему. Сегодня мне это представляется вполне очевидным. Уже завтра, возможно, мой мозг попытается это опровергнуть. Ведь непостижимо, что какая-то из моих действительностей покоится в гробу вместе с Тутайном и что какая-то его часть все еще живет со мной. Я должен сослаться, в порядке сравнения, на сильнодействующие лекарства Льена, чтобы поверить в такое чудо. Мы не знаем, как устроена Природа. Мы не знаем действительного мира.

Когда-то я прочитал о смерти двух сиамских близнецов. Их родиной была Венгрия. Они срослись боками. Два тела, каждое снабжено жизненно необходимыми органами. Только в месте соприкосновения — где одна кожа переходит в другую, жир в другой жир, мышцы в другие мышцы — тонкие потоки их крови смешивались. В тексте не сообщалось, какое воздействие оказывали эти багряно-текучие перебежчики. Во всяком случае, каждый из близнецов должен был принимать пищу, самостоятельно питаться. Врачи, к которым привели этих братьев (близнецы были мальчиками), посоветовали посредством операции положить конец ужасному единству. (Разве могли эти двое иметь друг от друга тайны, если каждый из них понимал другого не хуже, чем самого себя? И все же сообщается, что они часто ссорились, целыми днями злились друг на друга и друг с другом не разговаривали. Какое открытие относительно нас самих: что мы взваливаем на второе, порожденное нашим воображением существо вину за собственные прегрешения!) Братья не согласились на операцию. Они не любили друг друга; казалось, что даже друг друга ненавидели. Но разделиться не захотели. То, что они существуют в сращенном состоянии, стало для них источником заработка. Они выставляли себя напоказ на больших ежегодных ярмарках. (Впрочем, прочитанный мною репортаж об их жизни весьма поверхностен.) Однажды один из них заболел воспалением легких. Понятно, что другой лежал в постели с ним рядом. Состояние больного ухудшилось. Легко представить себе, как здорового охватил страх, что дело может дойти до крайности. Наверное, здоровый теперь жалел, что не последовал совету врачей. Заболевший умер. Теперь живой был соединен с мертвым. Его тоже ничто не могло спасти. Он это знал. Он избил мертвеца. Однако гниль через место сращения переползала в живого. На протяжении двенадцати часов смерть просачивалась — из одного тела в другое. Потом она одержала победу и опять уподобила братьев друг другу. В тексте рассказывается о безграничном ужасе, который сжимал своими тисками живого, пока тот находился в сознании. Второй брат умер от заражения трупным ядом.