Искус - Дарья Промч

Вороные жеребцы ломали себе и жокеям шеи на поворотах, вороные жеребцы спотыкались и падали, вороные жеребцы сдыхали, исходя пеной на финише. Но кому они интересны, эти молодые глупые жеребцы? Разве что зевакам, испытывающим слабость к развороченным животам.

А потом человек позвонил мне впервые за долгие месяцы наших молчаливых случайных встреч (гори они огнём) – попрощаться. Это случилось промозглым серым октябрьским утром, уже ничего и не осталось от той самой травы, на которой сидели мы летом перед моим домом. Я везла человека в аэропорт, ветер был такой силы, что легко тушил мои сигаретки. Оказалось, что у человека почти нет вещей, а, может, он просто ничего не хотел брать с собой. Дворники справлялись с дождём, я – с вопросами, располосовавшими мне голову. С кем? Куда? Для чего? Отчего? Надолго? Не знаю, как следует прощаться, когда тайна волнует больше самого расставания. А человек заулыбался мне, когда на горизонте завиднелся аэропорт – серый нерасторопный носорог.

Мы вышли из машины, и он насторожённо потрепал меня по волосам, прокрался ледяной рукой под куртку по спине, притянул к себе и мягко поцеловал в уголок губ. Так чисто, так невинно. Человек, для меня ты навсегда останешься таким, как в том моменте: безгрешным, любящим, горюющим в преддверии разлуки с необозначенным сроком действия. Потом – пили в каком-то безымянном аэропортовском баре чистые джин и виски, так же уютно и спокойно, как сидели когда-то на траве. Человек говорил, что запутался, потерялся, почти лишился себя и рассудка, что уедет, начнёт всё сначала, соберёт себя по косточкам, по суставам, по сосудам, шаг за шагом. Вернётся, и мы обязательно выпьем ещё и поговорим. Человек говорил, и глаза его наполнялись прозрачной досадой и безысходностью. Дождя ему было недостаточно?

А потом человек ушёл в сторону взлётных полос, я – к машине. И мне всё казалось, что его самолёту скользко на земле и нет места на небе, что надо бы обернуться, воротиться, остановить. Надо бы, надо бы… Глубокой ночью, сидя в одиночестве на полу той самой прихожей, выучившей наши тела, запомнившей нас горячими и откровенными, я складывала из листов белой глянцевой бумаги самолётики, запускала их, но они, как заколдованные, уходили в крутое пике и разбивались об пол.

К утру всё было кончено с человеком. Кончено. Это ведь ближе к ничьей, чем к проигрышу. Земля, как и я, ещё никому не прощала попыток ускользнуть.

– Эй, ты забыла про меня? – сонная, потерянная, ты стоишь в дверях, твоё лицо искажено возмущением и протестом. – Я уже заснуть успела, а ты всё не идёшь…

– Куда?

– Спеть мне колыбельную, мы же договорились.

– Чёрт, я совсем забыла, честно. Но раз ты уже заснула, то, может, обойдёмся без колыбельной?

– Но ты же обещала! – ты настроена решительно, может, лучше не поить тебя, а то такой напор мне не по нраву. – Уже очень поздно, что ты тут делаешь?

– Я вспомнила одного человека.

– Какого?

– Похожего на тебя. Правда, вы очень похожи. Если верить в перерождение и прочую чушь… – запинаюсь. Зачем тебе это знать? Да и что я расскажу? Как желала смерти тому, кто по глупости вознамерился меня обуздать? Как мои бесценные желания имеют свойство сбываться по щелчку пальцев? – Вы очень похожи…

– Ты по нему скучаешь?

– Нет. Что ты… Скучать бессмысленно, всё равно былого не воротишь.

– Он ушёл?

– Да.

– От тебя?

– Да.

– Умер?

– Ушёл.

– Если просто ушёл, то может вернуться.

– Этот не вернётся.

Поставила тебя в тупик? Извини, сама ненавижу, когда говорят загадками. Но и объяснять тебе что-то уже не в силах. Перерождение – что за идея, для этого как минимум ты должна была родиться после его смерти. Я вдруг понимаю, что дьявольски, непотребно устала… и, в общем, совсем не важно, откуда ты взялась и что за всем этим последует.

– Пойдём, спою тебе? И ляжем, наконец.

Ты заходишь в мою комнату так, будто от любого звука тотчас же заорёт сигнализация, словно на полу битые стёкла и гвозди. Садись на кровать, непокорная. Залезай под одеяло, не мёрзни. Ты решаешься на всё слишком долго, так долго, что твои решения, принятые с кровью, перестают что-то значить. Когда-нибудь ты поймёшь, что ничего здесь не имеет веса, кроме времени. Счастлив тот, кто вовремя.

– Что тебе спеть?

– Колыбельную же!

– Я не знаю ни одной.

– Серьёзно?

– Увы…

– Тогда спой свою самую любимую песню…

– Прямо самую-самую?

– Угу…

Какую? Я всерьёз задумалась. Стоп. Не стоит относиться к этому так серьёзно. Пою тебе про охоту, начавшуюся на закате, про собак, берущих след, про молодого волка, слышащего весь этот гомон невдалеке, но не желающего больше убегать. Песня про нас с тобой – ты узнаёшь обо всём сразу, у меня нет цели защитить тебя или обмануть.

Ты узнаешь обо всём потом, когда параллельные рельсы заберут тебя домой, попеременно сходясь в одну. Я не боюсь за тебя, потому что всё твоё звериное нутро никогда не даст тебе погибнуть. У тебя слипаются глаза, ты попался, славный ушастый. Сейчас тебе предстоит услышать самую что ни на есть красивую и зловещую колыбельную в твоей жизни. Не спи пока, не спи, послушай, будить тебя будет чертовски жалко. Ты лежишь в моей постели, такая беззащитная, красивая той природной красотой, какой бывают красивы только звери и ландшафты. Ты идеальна, сшита по верным лекалам, ладно сшита. Я пою тебе и слежу за тем, каким мерным и спокойным становится твоё дыхание, за тем, как плавно ты погружаешься в сон… откладываю гитару, укрываю тебя и ухожу на кухню.

Что же мне делать с тобой, нерешительный кролик? Я не хочу загонять тебя, покуда не кончился заряд и песок в часах. Но у нас вышли все сроки давности, слышишь. Слишком медленно. Когда-то я и не раздумывала бы, а сейчас… что вообще со мной происходит? Я цежу вино, ругаюсь про себя, тихо, чтобы тебя не разбудить, а ты спишь в моей постели, ароматная и сладкая ото сна; я не трогаю тебя. Не всё ли равно, почему?

Приношу из твоей комнаты одеяло и подушку, бросаю их подле спящей красавицы. И какого чёрта я с тобой вожусь, как с маленьким несчастным ребёнком… А чего изображать – сама не знаю, какого. Тогда, давно, когда ты сидела в этом дешёвом баре, изучая меня красными испуганными глазами, улыбаясь неумело, я ровным счётом ничего не соображала, но думала, всматриваясь в твоё куда менее загорелое лицо, что тебя наверняка никто никогда не любил: ни родители, ни учителя,