Искус - Дарья Промч

Я взяла горшок – он оказался на редкость тяжёлым, из поддона полилась рыжеватая вода.

– Оставь их тут, это же как кладбище, а с него ничего выносить нельзя, – кинула она мне, не оборачиваясь, и вышла на улицу. Я мгновение колебалась, а потом последовала за ней. Тюльпаны остались на столе.

Певица

Едем домой в такси, заполненном тишиной. К чёрту радио, к чёрту музыку, к чёрту улицы, обольстительно сверкающие вывесками за окном. Эмоциональные качели, мой любимый аттракцион, разогнанный мной до небывалой амплитуды, вымотали тебя совершенно, и ты заснула, стоило нам очутиться в уютном полумраке автомобиля, заснула, как ребёнок, моментально и глубоко – минуту назад ещё заинтересованно вертела головой, озираясь по сторонам, а теперь спишь глубоким беззаботным сном, примостившись на моём плече.

После кафе мы догуляли до моего любимого стейк-хауса возле Центральной станции, попутно накупив дурацких безделушек, так надёжно лежащих теперь на твоих коленях, и там я неожиданно обнаружила, что зверски голодна. Нам принесли вина, и мне даже удалось уговорить тебя выпить немного, после чего напряжение, нагнетаемое этим бестолковым, длинным, муторным днём, рассеялось. Без следа. Паскаль, тобой измеряют давление, механическое напряжение, если подойти ко всему этому с физической, а не метафизической точки зрения. И оно, это давление, размазывает меня по кожаному сиденью в этой пропахшей дешёвым ароматизатором машине, в этом пропахшем свободой городе, в этом конкретно взятом дне, пропахшем моими неконтролируемыми вспышками гнева, откровенности, тепла и снова гнева. Игра на честность, так бездарно проваленная мной, твоя неуверенная победа, желание, которое ты обещаешь придумать, и оно, твоё желание, интереснее для меня, чем все те пустые слова, что мы наговорили друг другу. Люди ещё не изловчились лгать в том, чего вожделеют, в этом, я верю, будет больше правды, чем способна породить и вместить твоя голова. У меня своё представление об истине, в нашем случае оно следующее:

«Моё любимое блюдо». Стейк, это правда.

«Любила ли ты кого-то». Нет, как и меня нет. Как и тебя, я более чем уверена, никто никогда. Твоя жизнь – не про любовь.

«Зачем мы здесь». Изначально – для забавы, только ты оказалась даже не забавной. Всё это оказалось далеко не забавным, вроде того, как увидеть свою грядущую смерть на секунду, одну чёртову секунду, очернившую всё на года вперёд.

«Какой ты меня видишь» – хорошо, если такой, на деле всё даже хуже.

Моего имени ты действительно не знаешь, хотя бы тут я не ошиблась.

«Чего я от тебя хочу». Покорности и бунта одновременно, непохожести на других, отличности от них и того первородного страха быть мною отвергнутой, который ты предположила во всех, а значит, испытала (додуматься до такого нельзя, только прочувствовать). Да всего хочу, тут я не слукавила.

Твой парень – с ним всё ясно, я примерно представляю человека, про которого говорят подобными клише: надёжный, работящий, непьющий. Недоумок. Единственный вариант.

Помочь мне? Можешь ли ты? Сюр какой-то, если да. Но я надеюсь на сюр.

Такая выходит арифметика: я ничего не проиграла в этой словесной дуэли, ты ничего не выиграла. Я думаю о прошедшем дне и пытаюсь увидеть его твоими глазами: было ли в нём что-то хорошее? Что-то особенное? Мы все цепляемся за какие-то детали, это отвлекает от большого, большое всегда печально. Что будет приходить к тебе во сне? Кусок кровавого мяса с резервным вином, смешной безвкусный горшок тюльпанов? Столик, за которым мы проводим день вместо того, чтобы кормить тебя картинками и впечатлениями? Что останется тебе от моих истерик и неловких попыток загладить их, перекрыть, как неудачный мазок, толстым слоем новой краски? Что я пожелаю сохранить, чему придам смысл, что сочту важным? Утро, заставшее меня в смутных надеждах и треволнениях, ставших такой редкостью, что за грамм этого чувства я отдам в сто раз больше, чем за любой другой существующий на земле грамм. Утро, из которого я унесу песню, переплавлю его, дорисую, сделаю годным, наполненным, ярким, хоть таким оно и не вышло.

За ужином ты попросила научить тебя курить, и я радостно согласилась, а теперь споткнулась о старую мысль, катающуюся из одной части моей черепной коробки в другую годами: я не несу хорошего. Никому. Никогда. Ни за что. Я приношу хаос, вношу разлад, создаю неразбериху. И даже теперь, намереваясь, наконец, что-то изменить, я вызываю в тебе желание попробовать плохое, осуждаемое тобой. Под кожей нет – к коже не пришьёшь. Такая порода, такая природа. Да и ей осталось неизвестно сколько.

Такси тормозит у дома, и я тереблю тебя за худую коленку, ты просыпаешься, кидаешься открывать дверь, забыв про сувениры, и они падают на асфальт. Ты собираешь их так трепетно, будто бы они что-то значат, будто бы это всё что-то значит. Домой в полутьме по крутой лестнице, дома зябко – открытые с утра окна. Закрываешь, раскладываешь на столе наши бесценные приобретения: деревянные башмаки для раскрашивания, картину уличного художника, нарисованную при нас баллончиками, десять луковиц тюльпанов с дикой скидкой, банку селёдки (сама выбрала), нелепую шляпу типа трилби (трижды примеряла на меня, но хотела себе – факт). У тебя слипаются глаза, тебя даже поводит слегка, но мне так жалко времени, которое уходит, волшебного ночного времени, самого ценного в моей системе координат, и я напоминаю про нашу договорённость. Для тебя договорённость – святое, это видно за версту, этим я и пользуюсь: церемониально вручаю тебе спички и сигарету, даю задание для самостоятельного выполнения, пока я принимаю душ. Ты ведёшься, господи, ты на всё ведёшься.

Прежде чем закрыться в ванной, в зеркале вижу твоё сосредоточенное загорелое лицо, сигарета к нему не клеится, но это мелочи. Хочу лёгкости. Всё, что я делаю последнее время – сочетаю алкоголь, нейролептики и антидепрессанты. Я ищу микс, что превратил бы камень в золото, пустоту в смысл, меня – в живую.

Паскаль, если бы твой бог, которому ты так предана, существовал бы, он оторвал бы мне башку сейчас, прямо в этот момент, наспех отслоил бы тромб из какой-нибудь усталой аорты и подогнал бы к сердцу, подвесил бы на душевом шланге, долбанул бы виском о потёртый фаянс, не знаю, убил бы током. Но он ничего не делает, сомневаюсь, что он явится к тебе сейчас, отнимет сигарету и живописует план побега. Если бы только он существовал, он никогда не подпустил бы тебя так близко.

Ласковая вода стекает по лицу, по спине, смывает с меня напряжение, смывает