Не забывай меня, любимый! - Анастасия Туманова

В центре перрона, под стоящими вокзальными часами, образовалась небольшая толпа, из середины которой раздавался смех и подбадривающие крики. Привлечённые этими неожиданными звуками, красноармейцы один за другим поворачивали головы, переглядывались и бежали туда же.

– Что там у вас, братишки?

– Гли сам – цыганка пляшет!

– Мотри, мотри, что выделывает! И не студёно ей!

– Товарищи, да она же босая!

– Охти, батюшки… И пляшет себе, как середь лета! Вот ведь элемент несознательный!

«Несознательный элемент» только зубы скалил и продолжал разбрызгивать пятками осеннюю грязь вперемешку со свежевыпавшим снегом. Рваная, с бахромой по подолу юбка металась вокруг ног цыганки. Сквозь продранную на локтях и плечах кофту виднелась серая от холода кожа. Платок съехал на затылок. Цыганка ловко придерживала его тыльной стороной ладони, и вьющиеся, выбившиеся из растрёпанных кос пряди прыгали по плечам и спине. Закончив пляску, девушка широко улыбнулась в толпу, сощурила глаза, услышав восторженные крики. Едва переведя дыхание, нараспев заговорила:

– А вот кому погадать, кому судьбу узнать, кому взглянуть, чем душа утешится, чем дорога закончится, что дома жена молодая поделывает, о ком невеста думает… Ну-ка, товарищ мой аметистовый, дай Юленьке ладошку, Юленька не обманет, одну правду скажет!

Красноармейцы грохнули хохотом. «Аметистовый товарищ» – молодой, высокий, с обветренным лицом, в расстёгнутой шинели, из-под которой виднелся грязный бинт перевязки, – сильно покраснел и даже попытался спрятаться за спины солдат. Но Копчёнка ловко ухватила его за рукав, поймала ладонь, приблизила её к своему лицу – и, отшатнувшись, распахнула глаза так, что, кроме них, казалось, на коричневой лукавой физиономии не осталось ничего.

– Дэвлалэ! Дэвлалэ! Это кого же я за руку держу?! Я-то думала, солдатик несчастный мне попался… а он через год комиссаром станет! Самым разбольшим, наиглавным, тырцанальным и пролетарским! В кожаном польте тебя вижу, изумрудный мой, и навязка красная, и звезда красная во лбу горит! И в самом Питере во дворце сидеть будешь, на царя самого троне! Ах! Уж не забудь тогда бедную цыганочку милостью своей, вспомни! А вот нагнись ко мне поближе, я тебе такое скажу, ТАКОЕ, что никому другому знать не надо…

Юлька с силой потянула парня за рукав. Тот неловко нагнулся и несколько минут, сосредоточенно хмурясь, слушал то, что цыганка горячим шёпотом сообщала ему на ухо. Глядя на серьёзное лицо товарища, перестали улыбаться и другие. Спровадив будущего комиссара, Юлька взялась за следующего, кто стоял рядом: невысокого, кряжистого татарина с плоским лицом, в съехавшей на затылок будёновке, – а из-за плеча его уже кричали:

– Эй, красавица, а нам? Нам-то поспеешь рассказать?

Юлька, подумав мгновение, уткнула кулаки в бока и объявила:

– Вот что, товарищи мои ненаглядные, поезд ваш скоро уедет, вы-то на ходу в него попрыгаете и будете таковы, а я останусь – голодная, босая, несчастная и за свой труд ничем не заплаченная! Так что вы, которые собственную судьбу узнать хочете, сразу мне вот сюда, в торбочку, кладите чего не жалко: хлебушка, рыбки… А может, у кого табачок есть? Сыпьте! А я вам всем как есть судьбу-то и расскажу! Уж я-то зна-а-аю! – И Юлька с готовностью растопырила торбу.

Красноармейцы набросали много: вскоре в Копчёнкиной торбе была и вобла, и сухари, и махорка, и даже коричневые, вывалянные в крошке табака, долго томившиеся по карманам шинелей куски сахару. Наполнив торбу, Юлька честно принялась гадать. Желающих было много, и, когда раздался низкий, призывный гудок отходящего состава, возле Копчёнки ещё стоял длиннющий хвост. Красноармейцы бросились по вагонам. Юлька бежала по перрону вслед за длинным, как жердь, солдатом в потрёпанной шинели и на ходу выкрикивала:

– Ждёт тебя твоя жёнка, драгоценный, не беспокойся! Там, в твоей деревне, и ждёт, никуда не делась! И отпахаться весной успели, и пожали сейчас! И даже не всё отобрали! И ребята живы-здоровы, и мать старая ещё скрипит помаленьку! А крышу сосед обещал подлатать! Ждут тебя, возвращайся, меня добрым словом поминай!

Красноармеец с разбегу вскочил на ступеньку уже отходящего вагона, товарищи втянули парня внутрь – и он едва успел бросить протягивающей руки Юльке тряпичный свёрток. Подскакивая от нетерпения на замёрзших ногах, Копчёнка развернула грязную тряпку. Внутри оказались две сморщенные варёные картофелины, большой сухарь и кусок жёлтого сахара.

– Живы будем – не помрём! – весело произнесла Юлька, пряча еду в торбу, и помахала вслед уходящему составу. – С богом, комиссарчики мои ненаглядные! Чтоб у вас так моё гадание сбылось, как мы сегодня поедим! Эй, Сенька! Сенька! Взаправду заснул, что ли, морэ?! Вылезай, отъехали халадэ!

Из-за края платформы появилась лохматая, засыпанная снегом голова. Сенька ловко вскочил на перрон, подошёл к Копчёнке, усмехнулся:

– Богатая, что ли?

– А то нет! – рассмеялась Юлька, зябко постукивая одной ногой о другую и прыгая на месте. – Много ль им, сердешным, надобно? Про семью-деревню-жену наврёшь – они и рады… Хорошо, что тебя не увидали! Я-то боялась, что ты до табора бегом сиганёшь, а на снегу ведь всё видно… Догнали б в одну минуту – да опять в свою армию бы засунули, всенародный тырцанал починять! Шинелю-то где оставил?!

– Под столбом, – Сенька передёрнул плечами, сердито посмотрел вслед скрывающемуся за поворотом составу и пошёл за шинелью.

Вскоре он снова вскочил на платформу с крайне озадаченным видом.

– Шун[51], там внизу сидит кто-то!

– Ну и что?

– Кажись, девка или баба! Скомочилась в бублик и сидит! Не шевелится!

– Так померла, верно, – Юлька перестала улыбаться. – Морэ, пойдём-ка отсюда поскорей, а? Мало ли народу-то сейчас мрёт… Всем не поможешь, а ежели чего – скажут, цыгане виноваты…

– Да вроде бы цыганка-то и сидит! Я её тронул – не шевелится…

– Так что ж ты молчал, бессовестный! – Юлька вскочила и помчалась вдоль перрона: Сенька еле поспевал за ней. – Где?!

– Вон там, внизу… Говорю ж – под столбом!

Копчёнка кубарем скатилась с платформы в жухлые заросли тимофеевки и побежала по свежему снегу, оставляя за собой маленькие чёрные следы, тут же наполняющиеся стылой водой. Сенька озабоченно топал следом и подошёл к краю платформы, когда Юлька уже сидела на корточках и, заглядывая под перрон, в кромешную темноту, шёпотом спрашивала:

– Эй… ту романы чай? Конэскири? Со кэрэса адай?[52]

Судя по её растерянному лицу, ответа не было. Юлька на четвереньках вылезла из-под платформы и снизу вверх испуганно посмотрела на Сеньку.

– Это амари[53], верно… но ведь не шевелится! И глаза закрыты, и молчит!