Не забывай меня, любимый! - Анастасия Туманова

– Я тебя никогда не держал. И сейчас не держу. До сих пор не пойму, чего ты при мне столько лет крутишься. Из меня цыганский муж, как из попа билирина… Бабы над тобой смеются, охота терпеть? Тебе всего-то двадцать три, ещё десять раз сумеешь замуж выйти. Хочешь – уходи, на спине у тебя небось не повисну.

– Ничего, если останусь? – помолчав, поинтересовалась она.

– Тьфу… Дура ты, дура и есть, – выругался Мардо. Стряхнул Юльку со своего плеча, повернулся к ней спиной. Но заснуть не мог. Перед глазами встала голая, жёлто-серая, как вылинявшее солдатское одеяло, встопорщенная полынью и ковылём, выжженная июльским солнцем степь, посреди которой он и встретил Юльку шесть лет назад.

Сам Митька только вышел тогда из одесской тюрьмы, куда попал за карманную кражу на базаре. Тюрьма была переполнена блатными пополам с политическими, в городе устраивались бурные облавы на тех и других, и в конце концов Мардо вместе с десятком таких же мелких жуликов попросту выкинули на улицу: «Бежите подобру-поздорову, голота бесштанная, только место занимаете!» Разумеется, возражающих не обнаружилось: «голота» брызнула врассыпную.

Митька, как был без копейки денег, с тюремным сухарём за пазухой, в тот же день ушёл из Одессы: в тюрьме ходили страшные слухи о холере в городе, подтверждение которым Мардо получил часом позже на Привозе. На дорогах уже выставлен был карантин, но умереть в грошовой ночлежке от кровавого поноса бедовому цыгану ничуть не улыбалось. Прежде он жил в Одессе, хорошо знал, что такое холера, и понимал: с этой напастью не шутят. Митька рассчитывал добраться через степь до Николаева, а уже дальше двигаться ближе к Ростову, где, по его прикидке, должен бы находиться табор Смоляко. У Мардо не было с собой даже фляги с водой: брать одесскую воду он не рискнул, надеясь «напоиться» на первом попавшемся хуторе.

Июльская степь звенела от зноя. Над дорогой висело зыбкое, переливающееся марево, оглушительно, на разные голоса трещали кузнечики, пронзительным, монотонным посвистом им вторила какая-то птица. Опрокинутое над степью, голубое, без единого облачка небо казалось выцветшим, полинявшим, как платок кочевой цыганки. Через дорогу изредка сновали быстрые чирки; иногда Мардо видел застывшего столбиком суслика, который прыскал в нору, стоило топнуть на него ногой. Высоко-высоко, похожий на крошечную точку, парил в дрожащем, жарком воздухе ястреб. И – ни ветра, ни сквозняка. Впрочем, Митьке было не впервой брести в жару по пыльной дороге, и он шёл спокойным, ровным шагом, не быстро и не медленно, в самый раз, чтобы не устать до вечера. На закате, по его подсчётам, он должен был подойти к хутору Васильковскому, где жила одна хорошо знакомая ему вдова-солдатка, у которой Мардо рассчитывал переночевать, чтобы наутро трогаться дальше с полной флягой воды, куском сала и домашним пирогом, завёрнутым в чистую тряпку.

Дорога оказалась пуста: карантинный пост, который Митьке пришлось обходить огромным крюком по степи, остался позади, и белая пыль на дороге лежала нетронутыми холмами, как пустынные дюны. Но несколько часов спустя, когда рыжее раскалённое солнце уже скатывалось к горизонту, треск кузнечиков сделался ещё отчётливее, а зной чуть заметно ослаб, ошалевший от духоты и усталости Мардо разглядел впереди очертания стоящей кибитки. Когда же он подошёл вплотную, то увидел, что кибитка эта – старая, разбитая, вся покосившаяся на сторону, и ехала она до сих пор, похоже, на одном божьем благословении. Тем более что лошадей, которые её везли, нигде не было – словно никто и не оставлял в пыли чётких следов восьми подков. Возле кибитки, привалившись к колесу и обхватив колени худыми, чёрными от загара руками, сидела цыганка. Когда она повернула к подошедшему Митьке мрачное, усталое, покрытое пылью лицо, на котором отчётливо виднелись дорожки высохших слёз, Мардо понял, что незнакомка совсем молода – лет семнадцати, не больше. На ней была потерявшая всякий вид и цвет от пыли юбка с огромной прорехой и чудовищно грязная, когда-то жёлтая кофта, на которой сиротливо краснела нитка кораллов. Из продранных рукавов торчали острые локти. На зато голову девчонки покрывал такой новый, такой чистый и так тщательно повязанный платок, что Мардо, усмехнувшись про себя, подумал, что эта пигалица замужем, самое большое, неделю.

– Яв джиды, ромны. Со бэшэса екджины, кай тырэ сарэ? Е грая тумарэ кай?[56]

– Романо чяво?.. – хрипло удивилась девчонка, вставая на ноги и неловко опираясь о колесо кибитки: было похоже, что она сидит в этой безнадёжной позе уже давно. – Откуда? Из каких?

Митька назвался. Девчонка в ответ сообщила, что её зовут Юлькой, и назвала свой род. Незнакомое название не сказало Митьке ни о чём, кроме того, что Юлька – из котлярок. Впрочем, это было понятно сразу по её платку, по широким рукавам грязной кофты и по тому, как мягко, чуть гортанно произнесла она «романо чяво». По-котлярски Митька понимал плохо, девчонка, в свою очередь, не умела говорить на языке русских цыган, и в конце концов оба перешли на русский. Юлька смешно сбивалась на украинскую скороговорку – очевидно, её табор долго болтался по Малороссии, – но договориться всё же можно было.

– Так что случилось у тебя? – Митька сделал несколько шагов по направлению к кибитке – и замер, остановленный волной вони из-под полога. Тяжёлый запах ударил прямо в лицо, и Мардо, невольно сморщившись, с изумлением посмотрел на Юльку:

– Ты что, ромны, свинью протухлила или покойника везёшь?

Он хотел пошутить и никак не ожидал, что грязное лицо цыганки вдруг сморщится, а по щекам снова поползут коричневые от пыли слёзы.

– Му-у-у-уж… по-о-о-мер…

– Тьфу ты, дэвлалэ… – пробормотал Мардо, крестясь и опасливо заглядывая в кибитку, из которой тут же выметнулся гудящий рой зелёных мух.

Покойниками Митьку к тому времени было уже не напугать, но, когда он увидел запрокинутое лицо молодого парня с открытыми глазами, густо облепленное мухами, к горлу подступил сладковатый противный ком. Быстренько откатившись от кибитки, Мардо сделал несколько глубоких вдохов и, убедившись, что его не вывернет прямо девчонке под ноги, спросил:

– От чего это он?

– Холе-е-ера…

– А… ты сама-то как? – оторопело поинтересовался Митька, делая на всякий случай шаг в сторону. – Ничего такого нет?

Юлька заверила, что – нет, ничего подобного, но вот прикасаться к мёртвому мужу она страшно боится, не знает, что делать, лошади её не слушались и не хотели идти, а когда она вздумала распрячь их и дать им немного отдохнуть, проклятые клячи убежали.

– Один – вон, щоб ему повылезло, тьфу! – мстительно ткнула девчонка пальцем себе за спину. Мардо взглянул и действительно увидел шагах в двадцати гнедую спину, торчащую из ковыля. – А другой как подхватився в степь – так и всё!

– А родня-то ваша где? – Мардо никак не мог взять в толк, отчего девчонка с мёртвым мужем оказалась одна посреди степи, далеко от города. – Табор твой где стоит?

Девчонка не отвечала и, казалось, колебалась. Чёрные, блестящие, очень настороженные глаза мерили Митьку подозрительным взглядом.