Над гнездом кукухи - Кен Кизи

вернуться в строй, пока кость не срастется и не снимут гипс. Медсестра у меня в отделении говорит, она потихоньку лечит мне руку. Ну да, говорит, если я поберегу эту руку, не буду перегружать и все такое, она снимет гипс, и я смогу вернуться в футбольный клуб.

Он оперся костяшками о влажный кафель и опустился на три точки, проверяя руку. Макмёрфи смотрел на него с минуту, затем спросил, давно ли он ждет, что ему скажут, что рука зажила, и выпустят из больницы. Спасатель медленно встал на ноги и потер руку. Он словно обиделся на вопрос Макмёрфи, как если бы тот намекал, что он неженка и слишком себя бережет.

— Я на принудлечении, — сказал он. — Была б моя воля, давно бы ушел. Может, я бы не смог играть в основном составе, с такой-то рукой, но полотенца мог бы складывать, а? Мог бы хоть что-то делать. А эта сестра у меня в отделении, она все твердит врачу, что я не готов. Даже полотенца складывать в паршивой раздевалке, и то не готов.

Он повернулся и подошел к своему стулу спасателя, забрался на него, как обкуренная горилла, и воззрился на нас, выпятив нижнюю губу.

— Меня забрали за хулиганство по пьяни, — сказал он, — и, я здесь уже восемь лет и восемь месяцев.

Макмёрфи оттолкнулся от края бассейна, взбив ногами воду, и задумался: ему дали шесть месяцев на работной ферме, из которых он отработал два, и осталось четыре,

и сверх этого срока он не желал оставаться в неволе ни днем больше. Он провел в психушке почти месяц, и пусть здесь было намного лучше, чем на работной ферме — с хорошими кроватями и апельсиновым соком на завтрак. — но не настолько, чтобы он хотел задержаться здесь на пару лет. t

Он подплыл к ступенькам с мелкого края и просидел там с хмурым видом до конца, теребя клок волос у себя на шее. Глядя, как он там сидит и хмурится, я вспомнил, что Старшая Сестра сказала на совещании, и мне стало страшно за него.

Потом просвистел свисток, чтобы мы вылезали из бассейна, и мы все потянулись к раздевалке и наткнулись на другое отделение, пришедшее в бассейн, и увидели, что в ножной ванне, в душевой, через которую все шли, лежит один малый из того отделения. У него была большая готова, розовая и рыхлая, и раздутые бедра и ноги — словно взяли пузырь, полный воды, и сжали посередине, — и он лежал на боку в ножной ванне, постанывая, как сонный тюлень. Чезвик с Хардингом помогли ему встать, но он снова улегся в ванну, головой в раствор дезинфекции. Макмёрфи смотрел, как они снова стали его поднимать.

— Это что за черт? — спросил он.

— У него гидроцефалия. — сказал ему Хардинг. — Вероятно, разновидность лимфатического нарушения. Голова наполняется жидкостью. Помоги нам поднять его.

Они отпустили его, и он снова улегся в ванну; выражение лица у него было беспомощное и упрямое; изо рта пузырилась слюна, смешиваясь с мутной водой. Хардинг снова попросил Макмёрфи помочь им и вдвоем с Чезвиком взялся поднимать беднягу. Макмёрфи прошел мимо них в душевую.

— Да пусть лежит. — сказал он, ополаскиваясь под душем. — Может, ему не нравится глубокая вода.

Я чуял, что так будет. На следующий день он удивил всех в отделении, встав пораньше и отполировав уборную дo блеска, а затем уважил черных ребят и взялся натирать пол в коридоре. Только Старшая Сестра не удивилась; она держалась так, словно не видела в этом ничего необычного.

В тот день на собрании Чезвик сказал, что все согласны, что ситуация с сигаретами требует какого-то пересмотра.

— Я уже не маленький, чтобы прятать от меня сигареты, как сладости! — сказал он. — Мы хотим каких-то перемен. Правильно, Мак?

И стал ждать, что Макмёрфи поддержит его, но напрасно. Он посмотрел в угол, где сидел Макмёрфи. И все посмотрели. Макмёрфи был на месте и увлеченно тасовал колоду карт. Даже глаз не поднял. Стало ужасно тихо; слышен был только шелест сальных карт и тяжелое дыхание Чезвика.

— Я хочу каких-то перемен! — вскричал вдруг Чезвик. — Я уже не маленький!

Он топнул и осмотрелся с таким потерянным видом, словно готов был расплакаться. Сжав кулаки, он прижал их к мясистой груди. Кулаки его походили на розовые мячики на зеленой ткани, и он сжимал их до дрожи.

Он и так-то не отличался внушительной внешностью — невысокий, толстый, с плешкой на затылке, словно розовая монетка, — но теперь, стоя посреди дневной палаты, казался просто лилипутом. Он посмотрел на Макмёрфи, но тот не поднял глаз от карт, и стал обводить взглядом всех острых, ища поддержки. И каждый отводил глаза, отказываясь поддержать его, и на лице у него росла паника. Наконец его взгляд остановился на Старшей Сестре. Он снова топнул.

— Я хочу каких-то перемен! Слышите? Я хочу каких-то перемен! Каких-то! Перемен! Каких…

Двое больших черных скрутили ему руки за спиной, и тот, что поменьше, накинул на него ремень. Он обмяк, словно проколотый шарик, и черные потащили его в беспокойное; слышно было, как тяжело он переступает по ступенькам. Когда черные вернулись и уселись, Старшая

Сестра повернулась к острым и обвела их взглядом. Все сидели молча.

— Будут еще какие-то высказывания, — сказала она, — по сигаретному рациону?

Я смотрю на ряд хмурых лиц, протянувшийся вдоль стены напротив, а потом смотрю на Макмёрфи, в кресле в углу, занятого отработкой одноручного съема колоды… И белые лампы на потолке снова принимаются качать холодильный свет… Чувствую, как его лучи проникают мне в живот.

Когда все поняли, что Макмёрфи больше за нас не впрягается, кое-кто из острых стал говорить, что он задумал переиграть Старшую Сестру, так как прознал, что она собиралась сплавить его в беспокойное, и решил ненадолго притихнуть, не провоцировать ее. Другие говорят, он решил дать ей передышку, а потом выкинет что-нибудь еще, похлеще и пожестче. Разговаривают группками, гадают.

Но я-то знаю, в чем дело. Я слышал его разговор со спасателем. Он просто становится хитрым, вот и все. Каким стал папа, когда понял, что не одолеет ту шайку из города, которая хотела, чтобы правительство поставило плотину, из-за денег и рабочих мест, и чтобы уничтожить поселок: пусть это племя рыбных дикарей берет свои вонючие манатки и двести тысяч