28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто - Давид Зафир

Для меня Сопротивление тоже должно быть важнее любви. Но сейчас я просто не могла чувствовать иначе.

– Но не могу же я тут одна… – Я попыталась воззвать к доводам рассудка.

– Мордехай пришлет замену, – перебил Амос. Он здорово на меня разозлился. И я на него тоже – за то, что хочет меня бросить.

– Тогда пусть и мне замену присылает, – резко ответила я. – Я пойду с тобой.

Лучше умереть в сражении рядом с ним, чем без него прожить на пару дней дольше в польской части города.

– Хорошо, – сказал Амос, и черты его лица снова смягчились.

– Хорошо, – сказала я.

В молчании мы в последний раз убрали со стола, в последний раз помыли посуду, в последний раз выключили свет и в последний раз легли в нашу «супружескую постель».

Амос смотрел в темный потолок. А я снова глазела в окно. На небе висел месяц. Полной луны мне уже не увидеть.

– Прости меня, – вдруг сказал Амос.

– За что? – Я повернулась к нему.

– За все. – Он тоже повернулся ко мне. Наши лица оказались совсем близко.

– За все?

– И ни за что.

– А поменьше загадок можно? – осведомилась я.

Амос явно боролся с собой. Потом сказал:

– По-моему, я люблю тебя, Мира.

– По-твоему?

– По-любому.

И после этих слов мы все-таки провели ночь вместе.

53

Мордехай держался хладнокровно, когда мы собрались на лестнице дома 29 по улице Милой. Хотя на самом деле наверняка испытывал такое же напряжение, как и мы. Через считаные минуты в гетто войдут немцы. Для заключительного этапа акции СС намеренно выбрали начало священного еврейского праздника Песах.

– Время, которого мы ждали, пришло, – объявил Мордехай. – Мы должны измотать врага, мы должны атаковать постоянно – из дверей, из окон, из руин, днем и ночью.

Рядом со мной стоял Амос, его глаза горели; у Эсфири на лице тоже отражалась яростная решимость. Она довольно-таки равнодушно отнеслась к тому, что мы с Амосом теперь вместе. Сейчас есть дела поважнее, чем любовь. Для нее. Для Амоса. Может быть, и для меня.

– Мы заставим немцев, – продолжал Мордехай, – драться непрерывно, месяц за месяцем. Если мы получим столько оружия, амуниции и взрывчатки, сколько нужно, враг утонет в море крови.

Однако столько оружия мы даже близко не получим – после нашей экспедиции на польскую сторону мне это было ясно, и Мордехай тоже все понимал. С другой стороны, что еще ему сказать, чтобы вдохновить людей перед битвой? Правду? Что нас всех перебьют за несколько часов?

В общей сложности нас было примерно тысяча четыреста человек, рассеянных по всему гетто, – необученные бойцы, которым предстояло сражаться с регулярными войсками и танками. В нашем распоряжении были пистолеты, которых на всех не хватало, плюс сотня-другая гранат и коктейлей Молотова. Да уж, море крови нам обеспечено. Только вот кровь потечет не немецкая, а наша.

Было бы проще идти на смерть, если бы не весна. Этим утром, 19 апреля 1943 года, солнце светило и над гетто, и из-за него сложнее становилось не только жить, но и умирать.

После речи Мордехая бойцы нашей группы заняли позиции у окон, на балконах, на крыше. В шести ближайших домах окопались другие группы – примерно сотня бойцов с разных сторон взяла под наблюдение перекресток с улицей Заменгофа. Этот перекресток немцам не миновать, когда они войдут в ворота гетто.

У меня, как почти у всех, имелись при себе пистолет и граната. Только Рыжик Бен сумел разжиться винтовкой. Две недели назад неподалеку от стены они с товарищем напали на солдата и разоружили его. С тех пор Бен хранил винтовку как зеницу ока.

Мы с Амосом расположились у окна на пятом этаже. Сначала я сомневалась: может, лучше найти себе другое место? Хочу ли я биться и умирать рядом с человеком, которого люблю? Может, лучше не видеть, как в него будут попадать пули?

Амоса такие мысли не волновали. Он был полностью сосредоточен на близящемся отмщении. Попытайся я с ним попрощаться, пока не явились немцы, он бы только отмахнулся. Я решила попрощаться хотя бы с сестренкой.

* * *

– Зеркальный остров уже близко! – радовалась Ханна, стоя на палубе «Длинноухого».

Море было неспокойно. Дурные сны про Зеркальщика меня в последние ночи не тревожили. Больше меня не мучило чувство вины за то, что я жива, – ведь сегодня я все равно умру.

– И тогда, – возбужденно тараторила Ханна, показывая мне три волшебных зеркала, сиявших алмазным блеском, – мы изгоним зло из этого мира!

– А чтоб живей изгонялось, – бахвалился капитан Морковка, – мы ему еще под зад наподдадим!

Я улыбнулась. Пусть хотя бы этот мир будет освобожден.

– Идут! – услышала я крик Эсфири. – Немцы идут!

Ее голос вторгся в мир 777 островов.

Мне многое хотелось сказать сестре, но времени уже не было. Я сжала ее в объятиях и шепнула:

– Я тебя люблю.

Она попыталась вывернуться:

– Ты меня задушишь!

Но я повторила снова:

– Я тебя люблю.

Этим все было сказано. Собрав волю в кулак, я покинула сестру. Теперь уж точно навсегда.

54

Я осторожно выглянула из разбитого окна. Обзор отсюда прекрасный и позиция для стрельбы очень удобная – если, конечно, я пересилю себя и смогу убить человека.

Немцы так запросто травили нас газом, потому что не видели в нас человеческих существ. Мы же, напротив, точно знали, что они за люди, и многим не терпелось с ними расправиться. У меня же перед глазами все еще стояло лицо молоденького солдатика, молившего о пощаде, и я сомневалась, смогу ли снова лишить человека жизни.

Вдалеке видно было, как в гетто въехал танк, за ним вошли человек двадцать еврейских полицаев. За предателями шеренгами по четыре маршировали солдаты с винтовками на плечах и на ходу… в это трудно было поверить. На миг я даже подумала, что у меня воображение чересчур разыгралось. Но Амос подтвердил негромко:

– Они поют.

В лесу, в лесу зеленомСторожка лесника.Оттуда утром рано,Свежа, мила, румяна,Выходит дочка лесника.

Эти сволочи исполняли марш.

Они шли убивать нас с песней.

Лора, Лора, Лора, Лора!Как же прекрасныДевы в юные года!

Судя по тому, как самоуверенно эсэсовцы шагали – ни один даже винтовку на изготовку не взял! – сопротивления они не ждали. Привыкли, что евреи безропотно идут в газовые камеры, и засаду не высматривали.

Мы ждали сигнала Мордехая, чтобы начать стрелять. Но пока что солдаты были слишком далеко.

Лесник и его дочка –Два редкостных стрелка…

Под окнами проехал танк.

Олень от рук отцовских пал,А дочь – парнишку наповал…

Прошагали еврейские полицаи. Убогие создания.

В сердечко юное попав…

Первые шеренги наконец поравнялись с нами. Амосу не терпелось открыть по ним огонь, но приказа от Мордехая все еще не поступало. Он, по-видимому, хотел дождаться, чтобы как можно больше солдат оказалось в зоне поражения.

Та-ра-ла-ла, та-ра-ла-ла,В сердечко юное попав…

И вот долгожданный знак. Наш командир метнул из окна гранату в немецкий строй.

Лора, Лора…

Граната взорвалась, солдаты закричали, а с крыш, из окон и с балконов на них градом посыпались коктейли Молотова, гранаты и пули.

Немцы и их еврейские приспешники впали в панику и смешали строй. При этом сверхчеловеки топтали друг друга и пытались спрятаться в заброшенных магазинах, подъездах домов и за горами мусора.

Всюду падали раненые, некоторые солдаты бежали по улице, словно горящие факелы, и, рухнув на брусчатку, больше уже не вставали. Их криков в грохоте взрывов было почти не слышно. На помощь товарищам никто из немцев не приходил. Теперь-то им не до песен, не до Лоры из сторожки лесника!

Рядом со мной палил из пистолета Амос. Странно было видеть его таким. Воодушевленный, прямо-таки счастливый, он мстил за себя и своих друзей.

Наконец немцы открыли ответный огонь. Пули ударили в стену за нашими спинами.

Я нырнула под подоконник.

– Мира, стреляй! – рыкнул Амос и сам швырнул гранату в хаос, бушующий на улице.

Но у меня было одно желание – кричать. Мне страшно было умирать. И еще страшнее – убивать других людей.

– Мира! – рявкнул Амос.

Снизу поднялся столб дыма.

– Танк! Я подбила танк! – возликовала Эсфирь.

Поднявшись, я выглянула на улицу: танк был объят пламенем, из него выполз солдат, весь в крови. На месте его правой руки остался лишь кровавый обрубок. Солдат рухнул с танка на дорогу. Остальной экипаж так и не показался. Сгорели прямо в кабине.

Возле немецкого солдата лежал, истекая кровью, полицейский-еврей, словно смерть соединила их. Но полицейский смерти не боялся, он кричал из последних сил:

– Я умираю от еврейских пуль! Спасибо! Спасибо!

Он умирал счастливым, потому что в последние мгновения жизни ему вернули достоинство.

– Мира! – Амос злился уже всерьез.

Но я не могла стрелять. Пока – да неужели? – пока не разглядела в сумятице возле горящего танка толстую сволочь из караулки. Я живо вспомнила пережитое унижение, вспомнила, что он чуть было со мной не сделал. А с другими девушками – и сделал… Я направила пистолет на него. Рука у меня дрожала.

В окно по соседству ударили из пулемета. Стекло разлетелось на тысячи осколков. Но я не отшатнулась: жиртрест из караулки как раз прицелился из своей винтовки. Хотел застрелить одного из наших товарищей, которые метали с крыши коктейли Молотова. Может, даже Рыжика Бена, который